— Выезжал. Но в командировку, а не в отпуск. Видели в Тигиле клуб из розового туфа? Вот за ним Егор и ездил. И сам потом помогал строить.
— Значит, он ездил в Армению? — обрадовался Яровой.
— Да. В Ереван. А до этого в Хабаровск. Таким щеголем наш Егор вернулся! Еще бы! Ведь он зарабатывает больше нас с Вами вместе взятых, — вздохнула секретарь.
— Причем здесь заработок? Не так уж дорого стоит в Ереване сшить приличный костюм! — Не понял Яровой зависти своей собеседницы.
— А приличные рубины у вас в Армении тоже не так уж дорого стоют? — съязвила секретарь.
— Не знаю. Мне, во всяком случае, рубин не по карману, — машинально ответил Яровой. И вдруг память подсказала ему… Но секретарь опередила вопрос следователя.
— Вот видите! А наш Егор даже на работе носит великолепный золотой перстень с рубином. Вот я и говорю, разве не щеголь?
Яровой положил перед собою бланк протокола допроса. Секретарь несколько неохотно, но обстоятельно описала форму и размер перстня, способ крепления на нем рубинового камня. Даже то, что перстень был поношенным. Было похоже, что это — перстень Евдокимова. Оставалось только заполучить его, чтобы полностью идентифицировать. И тогда…
«Нужно это сделать сейчас же, — думает Яровой, — ведь Дракон мог уже прослышать о приезде, спешном приезде человека с южным загаром и что-то заподозрить. Да и секретарь может поделиться с кем-нибудь о теме допроса. В таком маленьком селе, где все друг другу целиком доверяют, предупреждение о неразглашении следственной тайны может и не подействовать. Нужно заканчивать допрос».
— Скажите, когда именно Егор был в командировке вообще и в Армении в частности? Когда он вернулся в село? — задает он вопрос.
— Этого я не могу сказать. Мне около года пришлось лечиться на материке. Вернулась неделю назад. Так что командировка Егора была в мое отсутствие. Кавав все знает. Дождитесь его. Он Вам и все документы покажет.
— А Вы разве не можете дать мне эти документы. Хотя бы проездные билеты до Еревана и обратно?
— Нет. Я не могу, не имею права рыться в ящиках стола председателя сельсовета или бухгалтера. У нас так не принято. И вам не позволю здесь, в сельсовете, обыски устраивать! — встала секретарь, давая понять, что разговор на эту тему продолжать бесполезно.
…Егор сидел спокойно, молча. Равнодушно смотрел на перстень, который только что снял с пальца и на то, как внимательно следователь рассматривал в лупу.
— Этот перстень, Егор, был детально описан, когда был изъят в лагере. Потом он был возвращен его владельцу — Евдокимову. Протокол, где записаны отличительные особенности перстня — остался. Он — у меня, в деле. Вот, пожалуйста, ознакомься. Как видишь, все признаки совпадают. Даже номер пробы золота. Если ты скажешь, что купил этот перстень в магазине— мне легко будет доказать, что это не так. Перстень очень поношен. Его возраст может определить эксперт. Но и мы с тобою знаем, что такие перстни уже давно не выпускаются и не продаются. Ты можешь сказать, что купил этот перстень где-нибудь на барахолке! Но это будет слишком наивное объяснение. И я даже при всем желании не смогу в это поверить. Ты ведь знаешь, Егор, что Евдокимов никогда никому не отдал и не продал бы своего перстня. Скальп доказал это в лагере. Чтобы завладеть перстнем Скальпа, надо было сначала его убить. И ты это знаешь. А зная — никогда бы не купил ни у кого такую улику. Даже если допустить, что Евдокимова убил кто- то другой. Ты ведь можешь сказать, что у Скальпа было много врагов в лагере. И будешь прав в этом. Но этот кто-то другой никогда не отдал и не продал бы тебе этого перстня. Нет! Он показал бы его своим кентам, показал бы «малине» как доказательство, что именно он разделался с «сукой». И кенты ему за это заплатили бы куда больше, чем стоит этот перстень, чем можно выручить от его продажи. Я не случайно приехала сюда, на край Камчатки, Егор. И ты это должен понимать. Я уже много знаю о тебе, Егор. Знаю и то, что у тебя в руках раньше до лагеря, побывало много ювелирных редкостей. Но никогда ты не носил на своих пальцах никаких украшений. Не только краденых — кто же захочет иметь при себе такую улику, но и тех, какие мог бы купить. Вот ты молчишь. Не желаешь отвечать мне ни да, ни нет. Но ведь об этом я узнал из твоего уголовного дела. Так что будем считать это установленным фактом. Таким я тебя и воспринимаю: бывшим, в прошлом, подчеркиваю, солидным вором «в законе», а не мелким налетчиком, фрайером, падким на побрякушки.
Дракон непроизвольно, едва заметно утвердительно кивнул.
— И вдруг ты, очистившийся здесь в глазах всего села от прошлого, ты, уважаемый всем районом строитель, на старости лет стал носить дешевенький перстень! Нет, Егор. Не побрякушку, не украшение ты носишь. Этот перстень — твой трофей! Он для тебя символ жизни злейшего твоего врага, из-за которого тебя этапировали на Камчатку на дополнительные десять лет, из-за которого ты лишился глаза! Я, как следователь, могу считать, что ты сам во всем этом виноват. Но ты так не считал и не считаешь. Вот почему ты намеренно, вопреки осторожности должен был ежедневно, каждоминутно видеть на своем пальце этот красный рубин, последнюю каплю крови врага твоего Скальпа. И ты носил эту улику — перстень, как индейцы носили повсюду с собой скальпы, снятые со своих врагов.
— Хватит, начальник! — вскочил Егор. — Глубоко ты залез в душу Дракона. Умело. Знаю, что дальше скажешь. Мол, в лагере я Скальпа грозился пришить. За что и срок добавили. Что в Армении я был. В сельсовете тебе, поди, об этом уже натрепались. А теперь и перстень Скальпа. Вот он. Вещественное доказательство. Хватит, начальник, мое затаенное наружу выворачивать. Ты прав. Я — не фрайер и увиливать не буду. У убил Скальпа. И я, бывший Дракон, говорю тебе, начальник, что и сейчас не жалею, что пришил «суку». Все? Зови «мусоров»{10}, — тяжело опустился Егор на табурет.
— Подожди, Егор. Одного твоего признания для меня недостаточно! Расскажи, когда, где и как ты убил. Подробно расскажи. Когда и где встретил Евдокимова, после его и твоего освобождения?
— Ишь ты! Показаний хочешь! Толковый, ты, видать, мужик! В мое время за одно это, — кивнул Егор на лежавший на столе перстень, — в лагерь бы законопатили. Без признаний и без показаний, — усмехнулся Егор. — Уважу тебя, коль ты такой дотошный и ко мне человеческий подход имеешь. Будут тебе показания. Но завтра. Не сейчас. Сам напишу, как дело было. Имею я такое право?
— Да. Можешь сам написать вот на этом бланке протокола допроса, — вынужденно согласился следователь.
— Вот и хорошо. Приходи утром. Да не сомневайся. Дракон никогда не врал. Уходи, не до тебя мне сейчас. Все одно изолировать меня некуда — в селе ни одного замка нет, даже на сельсовете. Милиции, сам знаешь, у нас тоже нет. Покуда из района пришлют лягавых{11} на вертолете, али еще на чем, не сбегу. Некуда, да и отбегался я. Уходи, начальник.
— Ладно. Прошу из дома никуда не отлучаться, — сказал Яровой. Егор ничего не ответил.
Аркадий направился в сельсовет, окна которого были освещены. Там его уже ждал Кавав.
— А секретарь сказала мне, что Вы только утром вернетесь из тундры, — удивился следователь.
— Извините меня, — вошла из соседней комнаты секретарь. — Я знала, что Кавав вернется поздно и не хотела, чтобы Вы, товарищ, беспокоили его дома после трудной дороги.
До поздней ночи сидели Яровой и Кавав в сельсовете. Долго говорили о Егоре. Секретарь ушла домой. После нескольких лет общения с Егором Кавав лучше стал говорить на русском языке и ее помощи в переводе не понадобилось. Следователь вышел из сельсовета потрясенным. Было над чем задуматься. Было чему удивляться.
— А ты зайди к нему! Он не спит. Хочешь, давай вдвоем сходим. Поговорим. Егор, мужик неглупый, — предложил Кавав.
Окна в доме Дракона спали. В них не горел свет, казалось, что все здесь отдыхало. Плотно сдвинутые занавески берегли сон хозяина. Кавав постучал. Никто не откликнулся. Он дернул дверь. Та открытой оказалась. Они вошли. Кавав включил свет. Дракона дома не было. Аккуратно заправленная койка говорила о том, что хозяин и не думал сегодня к ней прикасаться.
— Сбежал, — мелькнула догадка у Ярового. Он подошел к столу. Облокотился. Куда он мог уйти?
Следователь и Кавав думали об одном и том же.
— Смотри! — вдруг указал Кавав на тетрадку. По ней крупными буквами было написано рукой Егора
