— Ты меня стариком сделал! Там! В лагере! Жизнь мою убил! Теперь я тебя! Больше тебе не уйти!
Но Скальп увернулся и растаял в углу.
Проснувшись утром на полу среди осколков стекла, он так и не мог вспомнить, что случилось? Откуда стекло? Голова гудела, как пустая бочка.
Рафит, едва пересилив себя, пошел на работу.
До вечера еле выдержал. А придя домой, сунулся в кровать не раздеваясь. И вдруг стук в дверь. Да нет. Это, наверное, опять показалось. Магомет повернулся на другой бок. Но кто-то снова стучит. Уже резче, настойчивее.
Рафит охая идет к двери. Открывает. И не верит глазам. Петро! Вернулся!
— Я за вещами! — отстранил его Петр и прошел в дом.
Он быстро складывал в чемодан вещи Геннадия и свои. Молчал. Магомет смотрел на него выжидательно. Вот Петро вынес чемодан. Поставил на улице. Потом вернулся. Взял стол, потом стулья. Вынес кровати. Собрал посуду. Вернулся за ведрами.
— Я куплю их у тебя. И стол, — предложил Рафит.
— В цене не сойдемся, — бросил тот через плечо. И, забрав остатки скарба, вышел из дома.
— Сволочи! Сявки проклятые! Будь я на свободе, вы бы рта не посмели открыть! — рычал Магомет,
Но через несколько дней, доведенный тоскою и одиночеством до крайнего отчаяния, решил наведаться к Клаве. Какое-никакое, а общение. Хоть будет с кем словом перекинуться. Эта его не станет презирать. Не отвернется. Ей мужик очень нужен. А ему с ней все легче будет. И ночью теплее.
Вечером, как только стемнело, он прокрался узкой тропинкой к знакомому дому. Стукнул в окно.
Клавдия открыла тут же. Увидев Магомета, ойкнула от неожиданности.
— Ты?
— Я!
— Чего тебе?
— В гости пришел, — осклабился он.
— Ну, проходи, — приоткрыла она дверь и первой вошла в дом.
Рафит торопливо снял шапку. Расстегнул пальто.
— Не торопись раздеваться, — остановила его баба.
— Почему? — удивился он.
— Поговорить надо.
— Не за тем я пришел, разве к тебе говорить ходят?
— Бывает и так, — нахмурилась Клавдия.
— О чем нам говорить?
— Было не о чем. А теперь есть.
— Иди ко мне, — хотел он обнять ее, но Клавдия отстранила его руки.
— Помнишь, ты тогда ушел.
— По глупости…
— Нет! На мое счастье! Ты сказал, что мы друг друга стоим.
— И теперь так думаю.
— Зря так решил!
Магомет выскочил из дома опасаясь скандала, криков. Кляня спою затею, он шел в темноте, спотыкаясь и падая.
Шли дни. И однажды Рафит, сев к тумбочке, стал подсчитывать. Да… немало он потерял, отказав Петру в тот роковой день. Ведь дай он тогда взаймы, тот уже вернул бы долг. А то и сам — вон сколько потерпи. Заработок стал совсем тощим. На книжку куда как меньше класть приходится. С нынешнего заработка далеко не прыгнешь. И люди… Они никак не могут его простить. Даже эта… Клавдия… Морду от него и теперь воротит. Как от прокаженного. Делает вид, что и не знакома она с ним вовсе. И не с ним провела в постели одну из ночей своих. И Рафит, назло бабе, всегда здоровался с нею там, где было больше людей. Он видел, как вспыхивало багровой злобой лицо ее. Как, отворачиваясь, вытирала баба досадные слезы, как стыдясь окружающих убегала, унося на слабых плечах расплату за слабость свою.
А он смеялся. Молча. Радуясь, что не один он в селе меченный. А и она.
Прошло еще два года. Такие же серые, одинокие. Похожие на плач сирот. Вот и подошла весна. Последняя весна его поселения в Каменском. Ничто не изменилось в жизни Магомета. И хотя люди не показывали теперь вслед ему, но и не забыли ничего. Они смирились с его присутствием, существованием в Каменском. Никто и никогда не заговорил, не поддержал разговор, не поинтересовался им. Он жил и не жил здесь. Он был тенью, на которую никто не обращал внимания.
Рафит все чаще приходил к берегу Пенжины. Садился на приглаженный водой валун. Доставал клубок черных ниток, взятый в память о матери. Она так и умерла, держа его в руках.
Черные витки ложатся на ладонь. Они такие же темные, как безысходность. Они такие же длинные, как остаток жизни у волка, изгнанного из стаи. Они такие же непрочные, как жизнь, которой осталось так немного. Они такие же тяжелые — как презрение.
Но их так мало — этих витков… Их легко можно сосчитать на ладони. А сколько еще осталось ему? Может больше, а может меньше? Черный клубок соскальзывает с колен и, подхваченный течением, раскручиваясь, плывет к воронке. Вот он подскочил на воде в последний раз. Исчез. Не стало его. Утонул.
— О! Мать бы его в лоб! — ругнулся он, едва завидев показавшееся на берегу село.
— Тоже мне — Анапка! Едри ее в лапоть! Почти Анапа! Только рост пониже и говно пожиже!
И, оглядев коряков, столпившихся на берегу, загоревал:
— Одни туземцы! Ни одной человечьей рожи! — оглянулся он назад тоскливо.
— Иди, иди! — хмуро отозвался сопровождающий, и Медуза, чертыхнувшись, сошел по трапу на зашумевший галькой берег.
Проходя мимо женщин-корячек, подморгнул им. Те засмеялись. А поравнявшись с мужчинами, сказал:
— Привет, кенты! — Те удивленно посмотрели на приехавшего. Слова такого они не слыхали. Но увидев улыбающееся лицо Медузы, ответили.
— Здрастуй.
Сопровождающий, давясь смехом, заткнул рот платком. Навстречу им стайка корякских ребятишек бежала. Смеялись. Обгоняя друг друга, они заскакивали в воду босыми ногами. Обдавали друг друга брызгами. Один мальчуган разбежавшись, ткнулся головой в живот сопровождающему. В игре не заметил идущих по берегу людей.
Мужчина придержал малыша, ласково потрепал по голове. Тот, сказав что-то по-корякски, вернулся к детям.
— Иностранец сопливый! Ноги в цыпках, а хрен поймешь, что он лопочет, — бурчал приезжий.
— Ох и гад ты! Редкий! И зачем таких на поселение отправляют. Держали бы в лагере до конца срока! — возмутился сопровождающий.
— Я, гражданин начальник, только на язык такой. Но ведь поселение, как и сроки, не за него
