правильность старой поговорки: «лучше поздно, чем никогда». Очень часто мы пытаемся стать под защиту воображаемых причин, в то время, как ошибка находится гораздо ближе.
Особенно модно скрывать наши недостатки с помощью большого пыльного облака «экономических» доводов, которые во многих случаях имеют не большее значение, чем шаблонные извинения; тем не менее, доводы такого рода производят некоторое впечатление на людей, не имеющих возможности проверить их. Манипуляции «экономическими» доводами лишь умаляют и унижают нас самих и мешают нам видеть многие экономические и интеллектуальные факторы, имеющие первостепенное значение.
Гуманисты и бунтари XVIII века ставили себе целью полное пробуждение, возрождение и освобождение человека. Они знали, что самые напряженные усилия необходимы и что к поставленной ими цели нет кратчайших, «царских», путей, нет единоспасающих средств в их распоряжении, что только тяжелой и настойчивой работой можно добиться осуществления цели, которую они выдвинули, как отважные пионеры. Они не создавали социалистических платформ и не возлагали своих надежд исключительно на трудящиеся классы.
Они знали, что борьба идет между развивающимися прогрессивными частями человечества и их вечными угнетателями и эксплуататорами — привилегированными и богатейшими элементами, в то время, как огромные массы неразвитых людей, жертв пренебрежения и лишений на протяжении веков, все еще лишены значения и обычно являются послушным орудием в руках власть имущих.
Эти массы все более тяготятся своей нищетой и застоем, но и до сих пор еще не настолько пробудились, чтобы быть решительными и способными сторонниками прогресса. Старый порядок был сильно потрясен в те годы. Значительные массы народа участвовали в этом, другие же стояли в стороне. Возможность новых привилегий, новых взяток, новой власти явилась и была с жадностью использована образованными, но низко стоявшими в нравственном отношении людьми. Результаты были неудовлетворительны и, например, во Франции после многих подъемов и упадков движения, периодов самой суровой диктатуры (Наполеон), мрачнейшего клерикализма (Людовик XVIII, Карл X), только июльская революция 1830 года повысила уровень современной жизни до той высоты, на которой она потом развивалась в течение века, вплоть до нашего времени, сопровождаясь дальнейшими подъемами и упадками и предвещая такой же ход движения и в дальнейшем.
Великая борьба была действительно успешна там, где она велась непрерывно, как, например, в области науки. Наука была запрещенной книгой всего лишь несколько веков тому назад. Она была под властью религии, была обречена на застой в пределах учения Аристотеля и идей Библии, в руках рутинеров– компиляторов. Она завоевала полную свободу развития и выработала целесообразие инструментов и методов, разрослась во всех направлениях, проникла повсюду, создала чудесную технику и указала способы ее наиболее полезного применения.
Искусство также освободилось и развилось. Моральные путы были сброшены. Личная жизнь стала независимой, защищенной и во многих отношениях вылилась в новые формы. Но даже эти результаты, столь осязательно благодетельные для всех, находятся в опасности теперь.
Наука работает теперь на службе у капитала или в интересах государств. Она унижена до роли орудия, совершающего «благородное искусство убийства», содействующего военным снаряжениям и приготовлениям к массовым отравлениям. Искусство — в руках спекулянтов, поставщиков для вульгарного массового заказчика. Оно находится в зависимости от финансовых интересов фабрикантов фильм и других таких же интересов, которые подвергают искусство цензуре худшей, чем цензура средних веков. Мораль и частная жизнь опять попали под контроль государства и организованных лицемеров. Даже человеческое тело, в прошлом остававшееся нетронутым, теперь подвергается принудительным операциям и калечению по приказу стоящих у власти ханжей. Тем более должны мы ценить предыдущий период развития, по крайней мере, 150 лет, приблизительно до 1900 года, когда наука, искусство, новая мораль и частная жизнь казались освобожденными навсегда.
Прогресс по необходимости шел значительно медленнее там, где дело шло о коллективных мероприятиях, зависевших не только от инициативы передовых людей, но бывших неотделимыми от искреннего содействия менее развитых и вовсе неразвитых людей.
Демократические учреждения были шагом вперед от абсолютизма, но когда избиратели отдавали свои голоса консерваторам и реакционерам, то они лишь утверждали власть реакции. Таким путем, действуя по указке своих же врагов, богатых классов, избиратели постепенно наново выковали для себя цепи, от которых великодушный XVIII век освободил их.
Так обстояло дело во всех социальных вопросах: каждый шаг действительного прогресса принижался и искажался теми, кто не был достаточно умен, чтобы его использовать. Земельная собственность аристократии во Франции стала доступной для крестьян, но сделалась в значительной степени добычею новых спекулянтов, новых мелких монополистов, кулаков–крестьян, и они, стремясь удержать за собой приобретенную собственность, сделались самыми горячими сторонниками наполеоновской диктатуры и открыли путь к высшей власти двум императорам: Наполеону I и III. Это урок в том смысле, что самые благонамеренные и разумные учреждения, реформы и т.д. на деле оказываются не имеющими прогрессивного значения, если их отдают во власть недоразвитых людей, не руководящихся волею к прогрессу и не вдохновленных чувством бескорыстия.
Анархизм мог лишь излагаться людям того времени в качестве высшего и ясного довода против государства и иной тирании и в качестве правильной линии нравственного поведения для свободных людей. Так поступали Дидро, Лессинг и некоторые другие мыслители.
Когда революция 1789 года во Франции приняла крупные размеры, но еще не окончательно попала под власть сменявшихся авторитарных партий, Вильям Годвин резюмировал все самое лучшее, что можно было посоветовать новообразующемуся свободному обществу в своей великой книге
Таким образом, идеалистический реализм Годвина не был использован в то время. Социализм начал распространяться во множестве различных версий, которые не могли придти и никогда не приходили к соглашению и единому пониманию. У большинства из этих ранних социалистов преобладал не научный дух, приветствующий параллельные попытки и поощряющий исследования, а теологический и пророческий дух, провозглашающий символы веры и убежденный в том, что пророчествует непогрешимую истину. Это ослабило влияние различных социалистических групп.
Стремясь противодействовать этому и не полагаясь лишь на своих убежденных сторонников, люди, действительно проникнутые социалистическим сознанием (революционным или экспериментальным), стали возлагать свои надежды на большие группы людей — на весь рабочий класс, на народ, а также на своеобразно понятый ход развития, на исторические предвидения и т. д. Все это были по большей части очень умные рассуждения, но принять их можно было лишь в качестве гипотез. При том же эти гипотезы часто опровергались новыми фактами.
В таких условиях социалистические воззрения выражали в самом широком смысле личные желания, надежды и стремления тех, кто их формулировал. Их большее или меньшее распространение зависело больше от случайностей, определяющих степень популярности новых идей, чем от их внутренней ценности. Все то, что в области науки устраняет малоценные выводы и проверяет, усиливает и подтверждает истинно ценное достижение, здесь отсутствовало. Поэтому интеллектуальная разработка социализма развивалась очень медленно и сбивчиво, не говоря уже о препятствиях в виде предрассудков, преследований, об огромной роли личного элемента, несдерживаемых страстей и других чувств, увлекающих народные массы и членский состав организаций и толкающих их к одобрению предлагаемых им новых идей. Во многих случаях, каждый старался сделать все, что мог, но мнения и взгляды неизбежно оказывались несходными. При том же, временное народное единодушие вовсе не является гарантией правильности нового плана.
