Так наступило время, когда революции стали необходимыми для изменения этой принудительной неподвижности. Легче всего это было сделать путем политики и власти. Подобно тому, как иной возница, сменивший старого возницу, по–прежнему гонит и бьет ту же упряжку лошадей, так и смена правителей или смена их методов — вещь весьма простая, и как раз сюда относится французская народная поговорка: — чем больше все меняется, тем больше все остается по старому.
Лишь в конце XVIII века и в XIX веке в науке зародилось понимание того, что успехи научной мысли требуют полной свободы, ибо, если одна какая–нибудь догма была признана неудовлетворительной, то почему догма, занявшая ее место, должна рассматриваться, как неизменная и постоянная? Здесь человеческий разум пробудился, наконец, полностью. То же самое в значительной степени произошло и в области искусства, и, в более узком кругу, также и в области нравственности. Человеческий разум позднее всего и в наименьшей степени пробудился до сих пор в социальной области, ибо эта область тесно связана с жизнью людей, пользующихся удобствами, роскошью, высшим образованием, привилегиями и другими благами, которые владеющие классы все еще считают своим исключительным правом на вечные времена. Эти люди объявили свои права, освященными Господом Богом, но это не мешает им чрезвычайно заботиться об охране этих прав силами государства, проще говоря, полицейскою силою.
Это упорство в самозащите тех, кто пользуется монопольными правами и привилегиями, привело к тому, что мысль об отнятии у привилегированных их привилегий путем социальной революции, внезапно народилась и стала распространяться. Эта мысль о внезапном перевороте, о политической революции нашла себе сторонников также и среди тех, кто, подобно анархистам, понимает, что такая внезапная перемена не может автоматически заставить огромное число людей уверовать в идеи, которых они раньше не придерживались. Анархисты не имеют никаких возражений против внезапного переворота, ибо он устранил бы величайшие препятствия — государственную власть и власть монополизированного богатства. Однако, их собственная задача не достигается и не завершается таким переворотом, она только начинается по настоящему и лишь при лучших условиях, чем прежде. Авторитарные же социалисты считают, что такой переворот дает в руки одной части их — той, которая успевает перехитрить другие фракции и нанести им поражение, — неограниченную власть, подобную той, которую одна из таких фракций захватила в России в 1917 году и до сих пор удерживает. Упрочение такой власти является смертельной опасностью для социализма, ибо такая система является препятствием там, где возникает величайшая нужда в ничем не стесняемом движении вперед. Такая власть немедленно становится консервативным фактором и получает лишь вынужденную неохотную поддержку со стороны лишь части народа, а потому вынуждена бывает прибегать к принуждению и жестокости для поддержания своей внешней и показной устойчивости.
Именно это должно случаться каждый раз, когда будет наступать так называемый «переходный период», придуманный искренними, но близорукими анархистами. Они желают содействовать великому социальному перевороту, развязать социальную революцию, чтобы дать народу глоток воздуха свободы, — а после этого они предполагают обратиться к народу (или принудить его: кто знает, как они это устроят?) с предложением остановиться, не идти дальше, а вступить «в переходный период». Этот период, таким образом, является чем–то вроде Чистилища. Пробыв в этом «промежуточном периоде» (как долго? в каких условиях? и т.д.), они будут считаться созревшими, или заслужившими того, чтобы когда–нибудь перед ними раскрылись врата рая и чтобы они приступили к осуществлению анархизма. Эта мысль представляется мне одним из самых слабых, узких и непрактичных социальных воззрений среди тех, которые теперь в моде. Она не может быть обоснована, как это пытались когда–то сделать на чем–либо, исходящем от таких людей, как Бакунин и Кропоткин. То, что писал Малатеста, — чего я не могу воспроизвести здесь полностью, — решительно опровергает ее. Но я приведу выдержку еще из другой его статьи «Еще о революции на практике»:
«1). Анархия не осуществляется силон (Малатеста хочет сказать: не навязывается силон). Анархический коммунизм, применяемый полностью и дающий наилучшие результаты, возможен лишь тогда, когда широкие массы народа, содержащие в себе все необходимые элементы для осуществления более высокой цивилизации, чем нынешняя, понимают и добиваются его. Можно представить себе группы, живущие друг с другом и с другими сходными группами в отношениях, созданных добровольной и свободной коммуной. Было бы хорошо, если бы такие группы существовали. Наша задача в том, чтобы создавать их для опытов и в качестве примеров, но эти группы не являлись бы еще коммунистическим анархическим обществом. В гораздо большей степени они были бы примерами самоотвержения и самопожертвования во имя великого дела впредь до того времени, пока эти группы не станут включать большинство населения. На следующий день после насильственной революции, если такая революция случится, задача, следовательно, будет состоять не в том, чтобы осуществить анархический коммунизм, а в том, чтобы подвигаться вперед в направлении к нему.
«2). Обращение масс в анархизм и коммунизм — и даже в самую умеренную форму социализма — не возможно до тех пор, пока нынешние политические и экономические условия продолжают существовать. А так как эти условия… увековечиваются с помощью грубой силы, то необходимо, чтобы они были изменены революционной работой сознательных меньшинств. Отсюда, если принять принцип, что анархия не осуществляется силой без сознательной воли масс, можно видеть, что революция не может быть осуществлена для немедленного и прямого установления анархии, а лишь для создания условий, которые сделают возможным быстрое развитие в направлении к анархии…»
Нуждается ли эта аргументация в дальнейших пояснениях? Мы явно представляем собой меньшинство. Наше желание таково: — не управлять, но и не быть управляемыми, а жить социально, не подвергаясь эксплуатации и никого не эксплуатируя, рядом с нашими собратьями: это и есть анархия. Мы эмансипировались сами, поскольку могли, от наклонности к власти, от веры в нее, которую столько могущественных факторов в прошлом и настоящем внедрили в каждое живое существо. Мы можем пропагандировать наши взгляды многими способами, но не может упустить из виду тот факт, что много миллионов людей, также интересующихся социальными вопросами, в силу атавизма пошли по широкому течению авторитарного социализма, а другие миллионы остаются равнодушными и очень часто, как это показывают фашистские движения, оказываются пропитанными бешеной враждебностью к нам. В таких условиях ожидать, что мы привлечем к себе десятки миллионов пропагандою, означает тешить себя иллюзиями и топтаться на одном месте из года в год, от поколения к поколению. А ждать, что социальный переворот путем крушения капитализма или прямой социальной революции даст маленькому анархическому меньшинству физическое влияние или моральный вес в глазах сотен властнически настроенных и властнически предубежденных миллионов — чистая химера. И надеяться, что все эти властники самопроизвольно пожелают осуществить анархизм, как мы его понимаем, также является химерой.
Никакое усилие воли с нашей стороны не устранит существующих различий и не сократит существующих дистанций. Но все мы можем содействовать созданию условий, которые позволят народу развиваться быстрее нравственно, и только это начнет и ускорит выравнивание различий и сократит дистанцию. Вот что разумел Малатеста под «движением к анархизму». Мы не можем силой загнать людей в анархизм, ибо это угашает самую идею анархизма — свободу, добровольность. Мы не можем убедить людей оптом. По крайней мере, до сих пор массы не приходили миллионами, чтобы слушать нас. Но мы можем и должны всегда содействовать созданию все более свободных и лучших условий, которые могли бы увеличить способность широких масс прислушиваться к голосам подлинной свободы.
Это улучшение условий может быть ускорено путем организации труда и повседневной работой организованного труда над защитой своих позиций для завоевания лучших позиций повсюду, где это возможно. Чего не хотят анархисты, — это сделать из сказанного вывод, что надо содействовать созданию синдикального режима, который мы теперь именуем «синдикальным государством», т.е. искусственного создания устойчивости. Анархизм всегда будет означать подвижность, развитие, биение жизни, а синдикальный режим захочет быть постоянным, могущественным, окончательным, совершенно так, как и всякий другой режим. Я знаю, что именно это и есть «переходный режим», придуманный некоторыми, и что изобретатели иногда основываются на глубоких и широких симпатиях Бакунина и Кропоткина ко всем видам организованного труда и ко всякому солидарному действию рабочих. Ссылками на Бакунина и Кропоткина пытаются доказать, что они были бы сторонниками такого «синдикального государства». Оба теоретика одобряли всегда рабочих, когда они выходили из своей изолированности и организовывали британские тред–юнионы, Интернационал, французскую Генеральную Конфедерацию Труда, Испанскую Федерацию Рабочих, большие кооперативные федерации и т.д. Но они не больше стремились к громоздкой и устойчивой экономической организации, чем к «народному государству» германских социал–демократов. Они стремились
