«Если бы мы хотели заместить одно правительство другим, т.е. навязать нашу волю другим людям, тогда было бы достаточно собрать воедино материальную силу, необходимую для свержения нынешних угнетателей, и занять их место.
«Но вместо этого мы стремимся к анархии, т.е. к обществу, основанному на свободном и добровольном соглашении, в котором никто не может навязывать свою волю другим и все могут поступать так, как им нравится и добровольно содействовать общему благу. Следовательно, анархия не может быть осуществлена окончательно и повсеместно, если все люди не перестанут желать, чтобы ими управляли другие, или чтобы они сами управляли другими, пока люди не поймут выгоды солидарности и не научатся умению творить общественную жизнь без тени насилия и принуждения.
«И так как сознание, воля и способности постепенно развиваются и находят возможность и способы развития в постепенном изменении окружающей среды, то отсюда следует, что анархия может осуществиться лишь постепенно, понемногу возрастай в силе и широте охвата.
«Таким образом цель состоит не в том, чтобы осуществить анархию сегодня или завтра, или через тысячу лет, а в том, чтобы идти к анархии сегодня, завтра, всегда…»
Никогда не лишне прислушиваться к Малатесте. Он не может более говорить, но я приведу несколько выдержек из его статьи «Постепенность», опубликованной 15 лет спустя в его журнале «Мысль и Воля» (Рим) от 1 октября 1925 года, — статья, которая перепечатана множеством анархических газет и переведена на другие языки:
«…Анархизм может быть понят, как безусловное совершенство, и хорошо, если такое понимание всегда будет налицо в нашей мысли в качестве идеала и светоча, направляющего наши шаги. Но очевидно, что этот идеал не может быть достигнут одним прыжком, путем внезапного перехода от современного ада к чаемому раю.
«Авторитарные партии… могут поддерживать надежду (разумеется, тщетную надежду), что, захватив власть, они смогут подчинить всех и навсегда своей воле, силою законов, декретов… и жандармов…»
Это невозможно для анархистов, объясняет Малатеста, как сказано в приведенной уже выдержке, но вместе с тем это не означает, — прибавляет он, — что мы должны ждать, пока все станут анархистами.
«…Наоборот, я верю, — и вот почему я революционер, — что лишь небольшое меньшинство, при особенно благоприятных условиях, сможет подняться до понимания анархии и что было бы химеричным надеяться на всеобщее обращение в анархизм, если та среда, в которой процветают власть и привилегия, не будет изменена. Именно по этой причине я считаю необходимым, чтобы как можно раньше, — т.е. как только будет завоевана достаточная свобода и как только анархисты окажутся достаточно многочисленными и будут обладать достаточными способностями для осуществления их идей и повсеместного распространения своего влияния, — мы организовались бы сами для применения анархии или той доли анархии, какая постепенно станет возможной.
«Ибо все не могут быть обращены одним ударом, и мы не можем жить изолированными; в силу жизненной необходимости и в интересах пропаганды мы должны стараться найти путь к осуществлению наибольшей возможной доли анархии среди людей, которые не являются анархистами или которые являются таковыми в различной степени…»
В этой и других статьях Малатеста, как всегда, подчеркивает неотложную необходимость создания условий социальной, интеллектуальной и этической жизни, которые были бы благоприятны для подлинной, ударной и успешной анархической пропаганды. Он видел и указывал, что современная повседневная жизнь и жестокая борьба за существование, унижающая и разлагающая нужда, авторитарная практика управления сверху, пропитывание повседневной жизни авторитарным началом, не дают возможности большому числу людей стать анархистами. Это подтверждается нашим собственным опытом. Путем самонаблюдения и наблюдения над нашими товарищами мы приходим к выводу, что в большинстве случаев особые и благоприятные условия и случайности превращают нас в анархистов, тогда как очень многие, живущие бок о бок с нами, подвергаются влияниям, которые делают из них властников, или безразличных людей, или, наконец, очень, очень умеренных либералов и т.д.
Отсюда возникло убеждение Малатесты, что наиболее существенным делом является содействие всеобщему прогрессу и ускорение его путем устранения искусственных, злонамеренно создаваемых и уже ослабевающих препятствий, — таких, например, как власть во всех ее видах, как угнетающая эксплуатация, сделавшая народ неспособным поднять голову над повседневной рутиной и нищетой из–за умственного и физического истощения. Этот взгляд сделал Малатесту другом и участником всех революционных движений прогрессивного типа, больших и малых, и другом всякой реформы, — не в качестве сторонника тактики завоевания реформ, а просто в силу того, что реформы означают большее или меньшее увеличение энергии, могущей быть использованной для дальнейшей борьбы.
В таких лучших условиях пропаганда могла бы развиваться и углубляться, и тогда анархисты стали бы более многочисленными и могли бы оказать помощь в направлении дальнейших шагов вперед. Это сделало бы их «посте пенно» (Малатеста не стыдился этого слова) социальным фактором, достаточно сильным для того, чтобы настаивать на праве вести образ жизни по собственному выбору, — не в качестве изолированной коммуны, но в качестве части общества, располагающей соответственной долей общественных средств производства и прочим социальным достоянием, и с помощью пропаганды и примера постепенно расширяющих сферу своего влияния до тех пор, пока они не займут места, — как мы надеемся, — соседних социальных групп в качестве наиболее совершенной и наиболее привлекательной общественной организации. Разумеется, в этой области возможны будут не один, а много методов либертарного сожительства, и только опыт устранит несовершенные методы и даст возможность усовершенствовать прочие методы.
Все это при условии, что другие общественные группы не будет вмешиваться, при помощи власти, средствами контроля и принуждения. В последнем случае будут иметь место сопротивления и восстания, неизбежные спутники нынешних попыток контроля и принуждения. По этому поводу Малатеста писал:
«Непримиримо выступая против всякого принуждения и против капиталистической эксплуатации, мы должны быть терпимыми по отношению ко всем социальным воззрениям различных групп человечества, при условии, что они не будут причинять ущерба свободе и равным правам других групп. Мы должны довольствоваться постепенным прогрессом в той мере, в какой будет подниматься моральный уровень людей и будут расти материальные и интеллектуальные средства, которыми располагает человечество. При этом мы, разумеется, должны делать величайшие усилия, путем изучения действия и пропаганды, к тому, чтобы ускорить революцию в направлении ко все более высоким идеалам».
В статье 1910 г. Малатеста говорит также:
«…Каждый раз, когда власть ослаблена, каждый раз, когда удается большую долю свободы завоевать, а не выпросить, — это является прогрессом в направлении к анархии…» «Каждая победа, как бы она ни была мала, рабочих над хозяевами, всякое усилие против эксплуатации, всякая доля богатства, отнятая у собственников и переданная в общее распоряжение, будут прогрессом, шагом по пути к анархии…»
Малатеста заканчивает статью указанием на анархию, как… «систему экспериментирования, перенесенную из области исследования в область социальных осуществлении». Это означает, что, подобно тому, как наука достигла такого огромного подлинного прогресса только с тех пор, как стала пользоваться методом опытов, так, поэтому, и практическая, справедливая, привлекательная форма социального общежития может быть результатом только свободной группировки и перегруппировки личностей и больших или малых социальных единиц, пользующихся свободой и имеющих возможность по–своему устраивать свою жизнь. Наука не могла прогрессировать до тех пор, пока была парализована властью, — властью религии, которая навязывала веру в семидневное сотворение мира и в неизменность видов, ибо Бог не мог якобы создать виды несовершенными и не сделать их неизменными. Наука была, кроме того, парализована авторитетом великих учителей и наставников вроде Аристотеля, а позднее, в XVII столетии, авторитетом таких людей, как Линней. Наука начала жить только тогда, когда подвижность, движение, развитие привиты были ей разумом свободных и смелых мыслителей. Точно таким же путем, влиянием таких же несвободных, неразвитых человеческих умов, политические и социальные системы получили неизменную форму, свыше освященную и постоянную, при чем оказывалось, что каждый поставлен на принадлежавшее ему место божественной властью, или судьбою, или мудростью старых законодателей, или обычаями и установлениями, хотя держался он на своем месте только благодаря материальной силе, когда это соответствовало интересам тех, кто держал в своих руках власть.
