Он тоже узнал Петра, хоть и не верил глазам своим, но участвовать в поединке, к чему Петр его склонял, — нет, этого он не желал. Недвижно стоял он на своих коротких, толстых, как кривые столбы, ногах, невысокий, кряжистый, широкий в плечах, с грудью что твой валун и руками, дугообразно оттопыренными от мускулистого тела, и хмуро, подозрительно смотрел на Петра своими маленькими хитрыми глазками неопределенно-зеленоватого цвета. Приятель, не приятель — не разберешь, но в эту минуту Петр был для него паном, а с панами, как подсказывал ему опыт многострадальной жизни, лучше не связываться. Он шевельнулся, только когда один из товарищей, желая подбодрить, дал ему сзади хорошего пинка. С проворством, удивительным для его медвежьей внешности. Франта сгреб своей лопатообразной рукой нанесшую удар ногу, с силой рванул за нееи,лишь когда нахал рухнул, двинулся к площадке, глухо бормоча и покачиваясь.
— Смотри, Петр, я ведь раздавлю тебя как клопа, — сказал Франта, скинув янычарское одеяние.
— Что ж, попробуй, — ответил Петр.
И они принялись за дело. То, что высоким властителям Османской империи и их прислужникам посчастливилось с дозволения Аллаха увидеть, было борьбой титанов, захватывающей дух картиной обнажившихся, свободных от рисовки, простых и неподдельных человеческих отношений, драматическим столкновением двух равновеликих сил, яростной схваткой разъяренных человекообразных бестий, которые в ту минуту не желают ничего иного, кроме как дубовыми палками забить друг друга до смерти. Пусть даже им это не удастся, потому что оба одинаково сильны как в обороне, так и в нападении, как в отражении ударов, так и в их нанесении. После ошеломительного prestissimo деревянного треска, когда обе палки мелькали по всем направлениям, сливаясь в единую крутящуюся морскую звезду, иногда наступало оцепенение, нечто вроде боксерского клинча: палки, образуя острый угол, перекрещивались в срединных точках, и оба борца пытались пересилить один другого, словно два дерущихся оленя с переплетенными рогами.
Это зрелище выглядит куда более напряженным и патетичным, нежели сцены взаимного избиения, ибо здесь речь идет не о покое ленивого отдохновения, но о покое крайне неустойчивом, о равновесии, удерживаемом с невероятным напряжением, о покое до предела натянутого и готового к выстрелу самострела. Все затаили дыхание, и в этой тишине были бы слышны даже шаги кошки, крадущейся к миске с молоком; оба героя застыли в неподвижности, словно очарованные злой судьбой, осужденные на смерть от тщетного напряжения. Вдруг — слышите? — раздался странный и совершенно неуместный звук рвущегося полотна: это у Петра лопнул тесный рукав рубашки, не выдержав давления напряженных мускулов, и внезапно сверху, чуть не с потолка, послышался короткий, тут же подавленный стон — какая-то из жен либо наложниц султана, наблюдавших из окошка, забилась в любовной судороге, но бдительный евнух вовремя успел ее укротить, зажав рот черной ладонью.
И тут застывшая было картина борьбы меняется:
Петр неожиданно делает на правой ноге пируэт, и Франта бессильно проваливается в пустоту, пытаясь задержать паденье медвежьими лапами, словно лыжник, тормозящий на всей скорости, — носки вместе, пятки врозь, — в то время как Петр свободной палицей молотит его по ягодицам. Никому и невдомек, что Петр щадит своего противника — ведь стоило ему лишь единожды нанести Франте удар не по заднице, а по голове, как все было бы кончено; зрители, до сих пор не издавшие ни звука, начинают дурить, стучать ногами, галдеть, орать, сходить с ума; ошалелый султан, забыв о своих достоинствах, для которых еще не нашлось подходящего титула, молотит вокруг себя обоими кулаками; ученый Хамди стонет от наслаждения и рвет на себе волосы; одни чауши высоко подбрасывают свои тюрбаны, другие обнимаются, стукаясь головами, словно бараны; а что творят наверху женщины — неизвестно, потому что, если бы они даже и визжали что есть мочи, их тоненькие голоса все равно перекрыл бы дикий гвалт разбушевавшихся пашей, беев, эфенди и прочих владык всего сущего.
Новый поворот борьбы рождает новую волну спортивного рева: Франта Ажзавтрадомой, притормозив свой невольный галоп, тоже опускает левый конец своей палки и, воткнув его Петру меж ног, принуждает его к жалкому падению; вот он уже расставляет руки, чтобы переломать ему кости, но Петр, лежа под ним на спине, складными пружинами выбрасывает вперед сразу обе ноги, стопами против его колен, и словно куклу опрокидывает Франту на пол, точно так, как долю секунды назад был опрокинут сам. И вот уже оба богатыря садятся на задницу, потом вскакивают, снова бросаются друг на друга, — и prestissimo деревянного треска вновь замирает в чудовищной неподвижности равновеликих сил. И пока оба стоят, стараясь превозмочь один другого, Франта Ажзавтрадомой вдруг бросает шепотом, вернее — одним движением губ, не произнося самих слов:
— Петр, я больше не выдержу.
И на это Петр таким же шепотом отвечает:
— Глупости, ты должен победить, Франта.
— Я знаю, да как?
— Ломай мой бунчук, — шипит Петр.
Так и получилось. Петр снова вышел из клинча, но вместо того, чтобы преследовать Франту, снова рухнувшего в пустоту, ждет теперь нового нападения, держа бунчук перед собой в широко расставленных руках. Франта, напротив, затормозив свое падение и прижав руки к телу, бросается в нападение; палки сталкиваются с удвоенной силой обеих пар стальных рук, и раздается сухой треск.
— Сдаюсь, — по-турецки сказал Петр, отбрасывая сломанный бунчук Черногорца. — Ты славно бился, неведомый янычар, и победил в честном бою, защитив честь янычарского знамени. Но это не мое дело — хвалить тебя или хулить. Его Величество, Неизменно Побеждающий, сам сделает выводы из того, что произошло здесь, у него на глазах.
Султан, еще не отдышавшийся от пережитого волнения, молвил:
— Какие выводы? Было сказано ясно и понятно: тот, кто одержит победу над тобою, Абдулла, кто победит в состязании на древках, тот и займет место Исмаила. Этот молодец победил, так о чем же еще говорить? Хоть я и огорчен, Абдулла, что выиграл не ты, ведь я держал твою сторону, но должен признать, что, если бы ты не уступил, это сильно осложнило бы ситуацию, потому как очередного силача, если бы даже он тебя одолел, скорее всего нельзя было бы признать победителем, ведь ты, Абдулла, надо думать, уже очень устал. Так что в конце концов хорошо, что все окончилось так, как окончилось, оно и не могло окончиться иначе, ведь решалось дело, тобой, Абдулла, затеянное и направляемое. Конечно, надо еще посмотреть, кто этот удалец, переломивший твое древко, как бы он ни был силен, важно выяснить, не безнадежный ли он болван? Как тебя зовут, удалец?
— Зовут меня Ибрагим, — ответил Франта.
— Хорошо. А теперь ответь мне, Ибрагим, кто ходит утром на четырех, днем — на двух, а вечером — на трех ногах?
Франта, набычившись, некоторое время хмуро молчал, а потом ляпнул:
— Дельфин.
— Дельфин? — удивился султан. — Почему дельфин? Неужто дельфин ходит утром на четырех ногах?
— Не ходит, — мрачно ответствовал Франта.
— А вообще-то дельфины ходят? — настаивал султан.
— Не ходят, — ответил Франта.
— А почему же ты сморозил такую глупость?
— Потому что не хочу быть генералом, не хочу быть таким, как Черногорец, — ответствовал Франта все тем же мрачным тоном. — Среди господ нету никакого понятия о справедливости. Лучше уж я останусь тем, кто я есть.
— Нет, не останешься, — сказал султан, — а займешь должность, которую завоевал в честном бою с Абдуллой, останешься против своей воли и по моему приказанию. Ответив на мой вопрос умышленной глупостью, ты доказал свое бескорыстие, а это качество встречается чрезвычайно редко. И вот теперь, когда ты знаешь, что должности генералиссимуса тебе не избежать, хочешь ты этого или нет, ответь мне, подумав хорошенько и сообразно с разумом, кто рано утром ходит на четырех, днем — на двух, а вечером — на трех ногах?
— Бык, — ответил Франта, на этот раз весело и непринужденно.
— По-моему, ты все-таки непроходимый дурак, — сказал султан. — Как это — бык? Человек, а не бык! Он ползает на четвереньках, пока маленький, ходит на двух ногах, когда становится взрослым, а в старости
