Перстень Борджа

разбирательство ограничилось допросом в застенке, во время которого осужденному не было предъявлено никакого обвинения».

В этот момент снаружи прогремел залп. Отец Жозеф взял у писаря перо и поставил подпись.

В МЕРТВЕЦКОЙ БАСТИЛИИ

Получив известие, что его желание исполнено и вышеупоминавшийся Петр Кукань из Кукани расстрелян, молодой кардинал Джованни Гамбарини сел в свою запряженную шестериком карету с гербом рода Гамбарини — серебряной ногой в поножах меж двумя звездами на красном поле, равно как и девизом Гамбарини «Ad summam nobilitafem intenti» — и приказал отвезти себя в Бастилию, поскольку желал собственными глазами удостовериться, что Петра действительно уже нет среди живых. Шел девятый час вечера, небо было черным и беззвездным, но опускавшаяся ночь не принесла городу обычного успокоения и тишины, скорее наоборот, ибо на набережной и в улочках по соседству с Лувром было оживленнее, чем среди бела дня, и влажный, южный ветер с противоположного берега Сены доносил до слуха обеспокоенного кардинала громкий и мятущийся гул растревоженного людского муравейника.

Неискушенный кардинал уже довольно долгое время четко сознавал, что недовольство французов правительством королевы-регентши и ее фаворитов, а значит, и им, неудержимо растет, и поэтому ради устрашения приказал в разных местах Парижа — на перекрестках главных путей и на площадях — поставить виселицы; и теперь был очень напуган, увидев, что на одной из этих виселиц, воздвигнутой на углу старинного Бурбонского дворца и освещенной фонарем, болтается он сам, то бишь соломенное чучело, которое явно изображало его, молодого кардинала, о чем свидетельствовала красная тряпка, наброшенная в виде кардинальского одеяния, и красная напяленная на голову шапочка. Но это возмутительное изображение, которое молодой кардинал разглядывал, не веря своим глазам, поскольку до сих пор был не в состоянии освоиться и примириться с мыслью, что вообще подобное бесстыдство возможно, вдруг исчезло, словно Гамбарини ни с того ни с сего ослеп: кто-то швырнул в окно его кареты ком грязи, отчего оно сразу утратило прозрачность. А толпа, через которую пробиралась карета с ненавистной эмблемой ноги в поножах, свистела, издевательски хохотала и блеяла, провозглашая славу королю и смерть Кончини и Гамбарини.

«За все это один он в ответе, — трепеща от страха, думал Гамбарини. — Это все — следствие его дешевого жеста в застенке, толкнувшего молодого короля на дерзкое выступление. Но все пройдет, все образуется, парижане более дики, чем мы, итальянцы, они легко впадают в ярость и совершают глупости; несколько примерных казней — и все образуется, главное — я жив, а он мертв, и это решает дело».

Но тут — бах! — и другое, противоположное окно кареты залепил ком грязи, так что молодой кардинал очутился в полной тьме и, удрученный, не мог отделаться от мысли: сегодня в меня швыряют грязью, а завтра — кто знает — забросают камнями. И он искренне обрадовался, когда под колесами кареты глухо затарахтели просторно уложенные бревна подъемного моста, ведущего в Бастилию, а следом бухнули железные решетки. Потом послышалась команда. «В ружье!», а когда молодой кардинал вышел из кареты, остановившейся посредине главного подворья, то очутился лицом к лицу с девятью мушкетерами-кадетами, которые, выстроившись в безупречно ровную шеренгу, салютовали ему оружием. Их командир, капитан де Тревиль, двумя быстрыми pas du soldat приблизился к кардиналу и, сняв с головы широкополую шляпу, отвесил ему глубокий поклон.

— Ваше Преосвященство, я к Вашим услугам, приказывайте, — произнес он голосом, полным энергии и усердия.

— Благодарю, скомандуйте своим подчиненным «вольно!», — произнес молодой кардинал. — Я хотел бы помолиться за спасение души молодого человека, которого, как мне стало известно, только что застрелили. Где можно увидеть его тело?

— В мертвецкой. Ваше Преосвященство, — ответил капитан де Тревиль. — Завтра его похоронят по христианскому обычаю, ведь он не был казнен как преступник, но застрелен, согласно уставной формуле «при попытке к бегству». Я позволю себе проводить Ваше Преосвященство.

И он взял фонарь, который подал ему один из кадетов.

— В него стреляли из мушкетов? — поинтересовался молодой кардинал, покидая с капитаном де Тревилем главное подворье и входя в так называемый Проход Мертвых, le passage des Morts, узенькую улочку между восточной башней и стеной.

— Никак нет, Ваше Преосвященство, из пистолетов, — уточнил капитан де Тревиль, и тогда, к немалому его изумлению, молодой кардинал прошептал:

— Значит, из пистолетов, ну, я рад, я рад.

Он и на самом деле был рад, потому что из-за весьма слабого желудка боялся увидеть тело Петра страшно изуродованным и разорванным на куски, как, без сомнения, и случилось бы, если бы в него стреляли из мушкетов.

— Теперь я покину Ваше Преосвященство, — сказал капитан де Тревиль, остановившись вместе с молодым кардиналом у низких, железными гвоздями обитых ворот, над которыми виднелась грубо вытесанная надпись:

ВХОД В ОБИТЕЛЬ ГОСПОДА

Когда капитан передавал молодому кардиналу фонарь, он отметил, что рука у того была мокрая, будто только что вынутая из воды. И впрямь молодого кардинала с головы до пят прошиб пот и бил такой пронизывающий озноб, что он лишь с трудом унимал стучавшие зубы.

Капитан де Тревиль повернул в замке толстый ключ, открыл половинку ворот, и мертвецкая дохнула им в лицо ледяным холодом и запахом подвальной плесени.

— Я подожду на улице, пока Ваше Преосвященство закончит свою молитву, — сказал капитан де Тревиль.

— Спасибо, — прошептал молодой кардинал сквозь сомкнутые зубы — он знал, что стоит ему разомкнуть их, как они тут же начнут выбивать дрожь.

С фонарем в руках молодой кардинал осторожно прошел в ворота, и капитан де Тревиль прикрылихснаружи.

В мертвецкой, которая представляла помещение с низким сводчатым потолком, не было ничего, кроме двух рядов нар, выбитых из камня; все они были пустые, кроме одних, где лежал Петр Кукань из Кукани.

— Вот видишь, вот видишь, — шептал молодой кардинал, вглядываясь в спокойно-прекрасное лицо Петра. Он был бы рад произнести что-нибудь более глубокое и мудрое над трупом поверженного бывшего друга, которого когда-то горячо любил, кому не переставал удивляться и кого не переставал ценить, даже когда более всего страшился; он был бы рад найти значительные слова, чтобы точно выразить трагизм их расхождения, был бы рад просто и по-человечески попросить прощения за вероломство, не раз совершенноеим по отношению к Петру, и отнести его на счет высшей, человеческой воле не подвластной фатальности, но ему не приходило в голову ничего, кроме «Вот видишь, вот увидишь» — будто сам не видел, что глаза Петра закрыты, — и еще «Ничего не поделаешь, мне нужна полная уверенность».

С этими словами он вынул из рукава своей мантий кинжал, но, занеся его над Петром — чтобы, следуя своему выражению, для пущей уверенности пронзить ему сердце, с ужасом увидел, что глаза Петра уже не сомкнуты, наоборот, широко раскрыты и в упор смотрят на него. И прежде чем молодой кардинал успел пикнуть, Петр выбросил вверх правую руку и со всей силой сдавил ему горло. Не ясно, от чего Гамбарини умер — от страшной ли силы сжатых пальцев, переломивших кардиналу шейные позвонки, или же просто от ужаса, застыв на месте.

От этого события, когда мушкетеры капитана де Тревиля только обстреляли Пьера Кукан де Кукана из своих пистолетов вместо того, чтоб застрелить его, берет начало их знаменитая, в изящной словесности отмеченная, а впрочем — не совсем понятная преданность королю Людовику Тринадцатому, который уже назавтра взял бразды правления в свои слабые руки.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ ВЕЛИКИЙ БОГ ПАНТАРЭЙ

ДВА ПОСЛАНИЯ ОТЦА ЖОЗЕФА

Петр правильно рассчитывал, полагая, что его отсутствие в Стамбуле, если оно продлится не более трех месяцев или, самое большее, трех месяцев и двух недель, пройдет незамеченным, и даже если