Лицо его странно вытянулось и заострилось, глаза дико горели, губы шевелились, как в бреду. По правде говоря, мне стало не по себе. Бывает же такое, что человек влюбляется в изображение. Как Пигмалион в Галатею. А тут случай куда серьезнее: сначала Антон влюбился в меня, потом предал, поверив лживому навету, следом понял, что может меня потерять, решил пойти на попятную и обнаружил, что поздно. Как я и предсказывала. А теперь, огорошенный и несчастный, он цепляется за портрет, как за единственную возможность всегда быть рядом с любимой. Но я-то чем могу ему помочь? Жалко мужчину, да, спору нет, но сердцу не прикажешь!
– Такой портрет можно написать, только без памяти влюбившись в оригинал, – тихо произнес он.
Вот, что и требовалось доказать. Любит и ревнует. Дико и безудержно. И что мне делать? Я-то до конца тоже его из сердца не выкинула, не успела еще!
Мне вдруг стало тоскливо и бесприютно.
Вроде как минуту назад все было ясно – Чурилин. А теперь эта тихая истерика Бокова, его отчаяние, страдание, боль.
– Антоша. – Я подошла к нему, прижалась к напряженной сухой спине. – Ну что ты так расстроился?
– Он тебя любит! – горестно и горько выдохнул он. – Я знал. Я – идиот! Самовлюбленный доверчивый идиот.
Когда мужчина критикует себя, причем искренне, лучше помолчать. Тем более что эта критика вполне справедлива и заслужена.
– Это – единственная работа?
– С моим лицом? Да.
Боков снова посмотрел на меня как-то невменяемо:
– Где он живет? Говори!
Убьет. Он его точно убьет. Одного похоронят, другого – посадят. А я? Снова у разбитого корыта? Ну уж нет!
– Я не была у него в каюте, не знаю. Он мне портрет в ресторан принес. Выследил, застукал и принес.
– Что значит – выследил?
– Он видел, как мы прилетели.
– И меня тоже видел?
– Конечно.
Боков глубоко задумался, сжал виски белыми, как лед за окном, пальцами и вышел вон.
Антошу было жалко. Очень. По-моему, так страстно и безответно в меня не влюблялся еще никто. Я даже почувствовала себя несколько виноватой: все же в какой-то момент я дала ему надежду. Зачем? И если он сейчас кинется на поиски Чурилина и найдет? Беды не миновать! Значит, нам не стоит сегодня никуда ходить, ни в бар, ни на танцы. И в каюте оставаться нельзя. Увидит Боков, что не ночую дома, сразу догадается. Перероет весь ледокол, найдет и все равно убьет. Только на сей раз – нас обоих.
Как же быть? Как предупредить Пашу, чтоб не высовывал нос из каюты?
Я тихо брела по коридору, проигрывая в уме возможные варианты развития событий. Ни один из них не был безопасным. Увы.
– Дарья Батьковна, – вдруг услыхала я знакомый удивленный голос. – Куда это ты намылилась? И без очков? Ослепнуть хочешь?
Доктор Жора, а это был именно он, стоял, перегородив дорогу, уперев руки в бока.
– Да у меня уж все в порядке, – поспешила уверить я. – Глаза видят, ноги ходят.
– Что? – буквально взвился доктор. – Ты что, еще и зенки намузюкала? Совсем одурела? Тебе их неделю касаться нельзя, не дай бог случится отслоение сетчатки, а ты по килограмму туши на ресницы навесила! Дура невостребованная!
Ни обидеться, ни огрызнуться я не успела. Жора сгреб меня в охапку, втолкнул в госпиталь и, умело закольцевав одной ручищей мою спину и руки, другой нагнул куда-то мою же несчастную голову и включил воду.
– А-а-а! – заверещала я, когда поняла, что задумал этот изверг.
– Молчать! – рявкнул он. – И глаза зажмурь. Дура! Вот же дура какая! Это же глаза, а не задница!
Поскольку рот и нос мгновенно наполнились водой, я даже всхлипнуть не могла! Доктор умело и стремительно направил откуда-то взявшийся душ прямо мне в лицо и долго держал так, пока теплая вода смывала мою несравненную красоту. Потом оттащил меня от раковины, швырнул на кушетку.
– Не открывай глаза!
Закапал, положил компресс, отдышался.
– Пятнадцать минут. Не двигаешься и почти не дышишь. Сейчас вернусь.
Честно говоря, когда за ним захлопнулась дверь, ничто не мешало мне вскочить и удрать. Но я перепугалась. Жора – не Рыков, врать не станет. Сказал – я в опасности, значит, так оно и есть. Вот же жизнь! Или ослепнешь, или любовник из ревности убьет. Хотя, какой мне Боков любовник? Даже и не целовались толком ни разу. Как и с Чурилиным, кстати. Может, ну их обоих к черту? Пусть поубивают друг друга, да и дело с концом? Что, я себе третьего, нормального мужика не найду? С другой стороны, кто я такая, чтоб определять судьбу мировой культуры и лишать человечество двух ее лучших представителей? Ну, не виноваты же они, что оба влюбились именно в меня и оба – смертельно?
– Отлежалась, чудовище? – ввалился Жора. – Снимай компрессы, вставай. Сейчас мазь тебе в глаза положу, будешь ходить как японка, прищуренная, зато зрение сохраним. Да и вообще ходить нечего, спать уже пора. Во сне глаза лучше всего восстанавливаются. И смотри, завтра на полюсе чтоб с этой же мазью и в очках! Не то всю башку забинтую, вообще ничего видеть не будешь.
– Не надо повязку! – пискнула я. – Лучше мазь и очки!
– То-то же, – довольно осклабился доктор, поворачивая меня к зеркалу. – Любуйся на себя! Видишь, как глаза снова покраснели?
– Это от воды!
– Это от косметики твоей сраной! И от дурости беспросветной. На свидание, что ли, торопилась?
– Типа того, – кивнула я. – У меня тут жених.
– Вона как, – удивился Жора. – Когда успела?
– Давно, еще в Москве.
– А он тебя без краски не любит, что ли? Или не видал никогда в естественном обличье?
– Сам дурак, – не вытерпела я. И тут меня осенило!
Жора! Вот кто мне поможет разрубить на сегодняшнюю ночь этот гордиев узел!
– Жора, помоги мне. Пожалуйста, – всхлипнула я. – Я ведь не со зла так вырядилась и твои запреты нарушила, мне убийство предотвратить надо!
– Чего? – остолбенел доктор. – Какое убийство?
Пришлось быстренько и не совсем корректно, но зато с душераздирающими подробностями ввести его в курс дела.
– Ну, ты даешь, – присвистнул Жора. – И чего надо сделать?
– Наркотик им какой-нибудь вколоть, чтоб заснули как мертвые и проспали до завтра.
– Укол без согласия нельзя. Не положено.
– А убийство на ледоколе положено? – вспыхнула благородным негодованием я.
– Молчи. Дай подумать.
Думал Жора долго и шумно. Скреб ногтями макушку, чесал бока, присвистывал и пришепетывал.
– Ну, значит, так. Ради любимого ледокола и обожаемой Арктики пойду на должностное преступление. Только ведь и лечить их мне придется!
– Жорик, я тебя на весь мир прославлю!
– Заткнись. И вообще, все, иди отсюда. В койку и спать. И никаких ресторанов и похождений. Этот твой артист в соседней каюте живет?
– Да.
– Туалет у вас общий или отдельные?
– Разные.
