Я тоже пискнула нечто похожее и тут же оказалась в объятиях какой-то пожилой пары, потом меня облапил молодой негр, следом морщинистая, как перепеченная картофелина, бабулька. Короче, я очутилась в центре праздника всеобщего братания и любви. Меня обнимали все кому не лень, кроме тех двух пар рук, которые на законных правах могли бы это сделать, – Паши и Антона. Их, кстати, не было нигде, равно как и Жоры. Видно, он усиленным образом ставил страдальцев на ноги, чтобы те не пропустили исторического события покорения вершины мира.
Ледокол ликовал, и я вдруг почувствовала, что изнутри меня, из самого сердца, тоже рвется наружу радостная и горячая волна счастья. Секунда – и оно забьет мощным фонтаном! Я стремительно вбуравилась в веселящуюся толпу и повисла на шее совершено незнакомого дядечки. Потом перекинулась на другого, на третьего, проще говоря, пошла по рукам. И меня это нисколько не беспокоило, наоборот!
В динамиках снова возник голос капитана, и путешественники дружно повалили на капитанский мостик, где с верхотуры должны были обозреть покоренное пространство и отметить сей знаменательный миг бокалом шампанского. Разумеется, я поскакала тоже.
Отсюда, с высоты, величие Арктики представлялось абсолютным. В удивительном желто-голубом свете, изливавшемся с неба, пространство вокруг выглядело не просто огромным или бескрайним, оно было всеобъемлющим! Закругленная линия горизонта, ясная и строгая, вовсе не служила концом видимости, как бы ей полагалось, а открывала новые дали, такие же бескрайние и вечные. За ними снова множился горизонт и – новая бескрайность. Менялись лишь оттенки – молочный перетекал в сиреневый, сиреневый в нежно-оранжевый, оранжевый в зеленый, зеленый в бирюзу. И так далее, и тем более… Цвета вырастали друг из друга, преобразовывались один в другой, распадались, рождая новые, гасли и вспыхивали снова. И не было в земном языке подходящих слов, чтоб описать эту радужную фантасмагорию, вершащуюся при абсолютном безветрии и безмолвии.
Шум на ледоколе существовал совершенно отдельно, будто втиснутый в оболочку звуконепроницаемой капсулы, а за ее стенками, снаружи, властвовала абсолютная тишина. Это было сродни чуду: ощущать себя сразу в двух измерениях – нынешнем, обыденном, и ином, недоступном, вечном.
«Ямал» дернулся последний раз и замер. Я выбралась из счастливой толпы и пошла на корму. За ледокольным хвостом дымился серо-стеклянный рваный след, этакая широкая кисельная река меж молочных берегов. То тут, то там от основного русла отбегали в стороны вихлястые темные ручейки трещин. Еще бы березовую рощицу на берегу – и полное ощущение среднерусской речки в период весеннего ледохода. Нет, скорее ледостава, когда стужа наступает на воду от берегов и сжимает ее до тех пор, пока не загонит под ледовый панцирь…
– Дашка! – возник откуда-то сверху голос доктора. – Очки не снимаешь? Молодец! Встань ближе к перилам, я тебя для истории запечатлю.
Точно. Что со мной творится? Личная жизнь стала мешать профессии? Я же и телефон из каюты не взяла! Ни одного снимка не сделала! Докажи потом, что ты покорила Северный полюс!
– Давай, Жорик! – скомандовала я, мгновенно возродив в голосе и движениях профессиональные навыки. – Чтобы я была на всех планах и в лучшем ракурсе.
Следующие полчаса, если не больше, Жорик, с радостью поменяв профессию, трудился моим личным фотографом. Он делал несколько кадров на фоне, скажем, надписи «Ямал» или на капитанском мостике, потом мы их отсматривали, удаляли неудачные и работали дальше.
– Дашка, давай вначале отщелкаем все, что надо, а потом выбраковкой займемся.
– Нет, – строго сказала я. – В памяти не должно остаться ничего лишнего. Во избежание. Ты просто не знаешь этих папарацци! Да они за один случайный кадр горло перегрызут!
– Кому?
– Тебе! У тебя же фотик.
– А тут что, папарацци есть?
– Они везде есть. А уж там, где столько знаменитостей…
– А кто у нас знаменитости? – поразился доктор. – Откуда?
Вот так, да? Кому я рассказывала вчера о гениальном художнике и популярном продюсере, объясняя свою заинтересованность заботой о судьбе мирового искусства. Долдон необразованный!
– А кого ты сегодня всю ночь от смерти спасал? Забыл?
– А, эти. Может, вчера они и были знаменитостями, ну, до того, как я им витаминчиков дал.
– Витаминчиков? То есть ты их попросту обманул. И они ничего не заподозрили?
– Так я всему контингенту давал. Положено. От кислородного голодания перед полюсом. Представь, все три сотни человек живы-здоровы, а двоих – скрутило. Причем тут витамины? В другом дело, это тебе любой скажет. А уж когда человек с поносом на горшок попадает, ему все равно, знаменитость он или нет. Да и папарацци вряд ли даже для сенсации в гальюн полезут. Неэстетично. Хочешь попробовать?
– Чего? Твоих витаминчиков? – перепугалась я.
– Да нет, в гальюне поснимать!
– А что такое гальюн? Слово какое красивое! Будто французское. Что-то подобное я слышала, только не помню, что означает.
– Каюта на жаргоне бывалых полярников.
– Дашенька, – услышали мы голос капитана, – поздравляю с покорением полюса! А где же Антон Петрович? Что-то я его не вижу. Неужто спит? Будите скорей, минут через пять – семь мы всех на полярный пикник пригласим, уже почти все готово.
– Полярный пикник, это как?
– А это прямо на льду! То есть над самой точкой полюса!
– Антон Петрович, он… он… болеет!
– Что случилось? – встревожился Прокопец. – Вчера мы с ним беседовали, как же так?
– Пракцениум тоталис, – важно произнес Жора. – Неконтролируемое опорожнение желудка.
– Понос, что ли? – опешил капитан.
– Хуже.
– Один? – быстро спросил хозяин «Ямала».
– Двое, – ухмыльнулся доктор. – Эпидемия.
– А если и остальные слягут? Инфекция? Почему не доложил? – взревел Прокопец.
– Поздно.
– Ты чего несешь, док, как это поздно? Помер, что ли? – позеленел полярный волк.
– Ага, – кивнул Жорик, – типа того. Агония началась. Выздоравливает. Да вы не волнуйтесь, Иван Сергеич, это такая реакция организма на вибрацию и нехватку кислорода.
– Я тебе щас покажу этот… латынь твою недобитую! – поднес к докторскому носу увесистый кулак капитан. – Шутник, тоже мне! Живо зови Бокова. И второго, кто там у нас. Чтоб через пять минут все на льду были!
– Есть! – козырнул эскулап. – Горшки с собой брать? Или полынью выдолбим? – И не дожидаясь, пока капитан к нему развернется всем торсом, слинял в боковой коридор.
– Вот так и работаем, Дашенька, – вздохнул капитан, снимая фуражку и вытирая лоб. – В наших условиях без юмора нельзя. Только вы уж про это не пишите, неловко как-то.
– Не буду, – искренне пообещала я. – Тем более что документальных свидетельств не имею.
– Каких свидетельств?
– Фотографий, – пояснила я. – Из гальюна.
– А… – Капитан взглянул на меня весьма странно. – Ладно. Пойду. Не опаздывайте!
Я снова поднялась на самый верх и оттуда с удовольствием понаблюдала, как команда атомохода в черно-красном облачении шустро превращала ледяную поляну в грандиозный банкетный зал. На легких столиках уже разместились блюда с закусками и зеленью, бокалы, бутылки, вазы с фруктами. Складные стулья для тех, кто, устав от покорения Арктики, пожелает присесть и передохнуть. Меж стульями и столами прямо на льду расстелены светло-серые коврики, чтоб туристы, не дай бог, не поскользнулись в пылу радостного веселья. В одну из аккуратных трещинок, которую расковыряли до округлости речной проруби, впихивали серебряную лестничку, видно, изображая из открытого кусочка океана настоящую купель. Борта полыньи обложили чем-то дутым и белым, типа пенопласта. Чтоб руки не скользили, что ли? Неужели кто-то станет тут купаться? Хотя. Дураков везде хватает.
