жиденькими волосами, отвечавший за протокол, постучал ручкой о чашку и попросил внимания. Народ, тяжело дыша и гневно шикая друг на друга, обступил кухонный стол.
Кхм.. Гммммм….
Писарь сказал, что, будучи лицом незаинтересованным, он понял так, что все хозяйство, постройки, двор, мебель, добро, банковские счета и еще небольшой лесной клочок надо поделить на сто сорок три равные доли, исключая прялку, которая отойдет соседке.
Его заглушила буря возмущенных голосов.
Приказчик, отставной таможенник, попросил внести в протокол его замечание. По его, пусть скромному, но в высшей степени беспристрастному мнению, предыдущий оратор не учел одно дополнение, содержащееся на открепительном листке, абзац три. А именно, слова о падении и нравственном разложении южной Швеции. А потому сам дом и мебеля должны отойти сыну Исаку, а все остальное добро причитается только тем родственникам, которые живут в Паяле.
Вопли усилились.
Соседка попыталась спросить, где ее прялка, но ее бесцеремонно оборвали.
Племянник, работавший на северных кирунских шахтах, заявил, что его Кируна уж никак не южная Швеция, да к тому же у него дача в Саттаярви рядом с Паялой, а значится, он требует записать в протоколе, что он живет в Паяле, и баста.
Другой племянник, из Киэксияисваары, заметил первому, что тот, видно, запамятовал один пункт на странице четырнадцать, где покойная называет Кирунский обогатительный комбинат Северным Вавилоном - значит, и всем рабочим с его комбината гореть в аду, а нахаловка в Саттаярви вообще не считается.
В это время забулдыга, оставленный снаружи, кинул в дверь поленом и стал ломиться, требуя впустить его.
Еврей рванул суннита за ворот рубахи, но, получив тычка, упал в кресло-качалку. Они стали кричать и ругаться, а их жены стояли рядом и переводили. Уже чуть не каждый требовал слова, стук писаревой ручки утонул в гаме.
Немудрено, что в конце концов был занесен кулак. Отмытый по торжественному случаю от грязи рабочий кулак - он, словно гриб после дождя, выскочил из черного перегноя. Затрясся на широкой ножке, завертелся во все стороны, как филин. Это было предупреждение. Что чаша терпения переполнилась.
Миг, и рядом вырос его собрат. Потом еще один. Люди загалдели, уже не слушая друг друга. Посыпались проклятия на всех мыслимых языках и наречиях, якорными цепями загремели угрозы, стены избы сотряслись подобно вавилонским.
И понеслось.
Из уважения к ближним остановимся на этом месте. Я не буду описывать, как трещали скулы, как царапались ногти, как текла юшка, как летали вставные челюсти, как ломались очки на переносице, ни эти коварные пинки, ни эти пальцы, вцепившиеся в горло. Я отказываюсь перечислять сковородки, стулья, резиновые сапоги, совки, собачьи миски, финскую фамильную библию и все другие подручные средства, пошедшие в ход. Я опускаю все эти яростные проклятия, всю брань, прежде всего неисчерпаемый кладезь турнедальских ругательств, все эти упреки в глупости, уродстве, кровосмешении, старческом слабоумии, умственной неполноценности, нетрадиционной сексуальной ориентации, которыми обменивались в пылу борьбы разгоряченные родственники.
Достаточно просто сказать: это был ад кромешный.
ГЛАВА 7
.
Вечером Ниила пришел к нам домой. Рука прижимает что-то к груди, все та же парадная одежда - Ниила еще не отошел от общения со своей родней. После продолжительного и сбивчивого спора, во время которого одни угрожали подать в суд, но тут же натыкались на встречные угрозы, родственники прикинули, во что обойдутся адвокаты, и всем миром порешили не выносить сор из избы. Попросили инженера из Упсалы поподробней растолковать им про перфокарты. Потом строго-настрого запретили выпивохам учинять распойство в пределах двора. В паяльскую лечебницу обратилось за пластырем неслыханное количество народа, пострадавшего от гололедицы и ушибов. Очки и вставные челюсти кое-как починили с помощью изоленты и клея.
Старшей сеструхи дома не было, и мы забрались в ее комнату. Расстегнув рубашку, Ниила извлек пластинку, согретую теплом его тела. Я торжественно возложил ее на проигрыватель, опустил иголку. Добавил звука. Винил стал тихонько похрустывать.
Трах! Грянул гром. Рванула бочка с порохом, комната встала на дыбы. Воздух улетучился, нас шандарахнуло о стену, расплющило, а изба завертелась юлой. Мы были впечатаны в стену как почтовые марки; кровь вся вобралась в сердце, образовав кишечно-алый сгусток, а потом разом схлынула обратно, прянула по рукам и ногам, острые алые струйки брызнули по всему телу; мы как две беспомощные рыбы хватали воздух ртом.
Прошла вечность, прежде чем пластинка остановилась. В замочной скважине засвистело - это возвращался воздух; мы шмякнулись на пол двумя мокрыми лепешками.
'Битлз'.
Ничего подобного мы в жизни не слышали.
На некоторое время мы потеряли дар речи. Просто валялись, истекая кровью, опустошенные и счастливые посреди звенящей пустоты. Потом я встал и завел по новой.
Та же история. Немыслимо. Нет, такую музыку не могли сочинить люди.
Ну-ка, еще раз.
Тут в комнату ураганом влетела сеструха. Она была в ярости, вцепилась в меня когтями, заорала так, что жвачка вылетела у нее изо рта и ударила мне в ухо. Какого вы торчите в моей комнате, паршивые шмакодявки? - сеструха уже занесла руку, чтобы нанести разящий хук.
Но вдруг замерла. Ее опередила музыка. Музыка вошла в нее, набухла, как член, изливаясь красным семенем. То была волшебная картинка: мы, три замороженных зверя, застывших в различных позах, и маленький хрипатый патефон.
Пластинка доиграла, и сеструха завела ее снова. Такая уж была мелодия. Просто слушал бы и слушал без конца.
.
Тем же вечером мы с Ниилой отправились на велосипедах к Турнеэльвен. Мы въехали на мост, поднятый высоко над водой, стали кружиться по узкой бетонной площадке далеко от берега.
Река была все еще скована льдом. Но теплый день растопил лесные снега, тонкими кровяными струйками побежали ручьи, проникли в громадную ледяную домовину, соками напоили тело узника. Набрякли жилы, с новой силой забилось оттаявшее сердце.
И вот, придавленная метровой толщей льда, с глубоким вздохом река расправляет свою застоялую грудь, точно тяжелоатлет вбирает воздух в легкие и в кровь, раскорячивается, растет и медленно, вершок за вершком, начинает выталкивать свой тяжкий груз. Идет борьба, незримая, сокрытая от глаз, как во сне; покров вдруг выгибается дугой, а юный узник все растет, заполняя котел своим телом, мышцами.
Еще полвершка.
Это заметно, хотя и не видно. По воздуху, по сдавленной атмосфере, по дрожанию вершины Юпукки в мареве света, по вороньей тени, которая ни с того, ни с сего резко берет вспять, а может - по дрожи перил, бетона, по бурливым вскрикам воды.
Вдох. Талый снег. В воздухе почему-то опять кувыркнулась ворона.
И вот свершилось. Два отрывистых щелчка. Ледяное поле звонко лопается, в белом покрове чернеет разлом. Гром, новые трещины, будто топор залихватски стукает по ледяному телу. Вскидываются и крошатся
