Доктор торопливо просмотрел найденное. Початую пачку папирос бросил Ионе, игральные карты с порнографическими рисунками — Внуку, письма, студенческий билет Краковского университета, жетон за победу в каких-то легкоатлетических соревнованиях придавил комом земли...
В бункере Доктор разрешил застолье с самогоном. Колонисты расселись вдоль узкого, в две доски стола.
— За избавление! — поднял тост Доктор.
Забулькала в глотках мутная жидкость, и Рита, хозяйка стола, опять наполнила кружки. Пили все. Андрей насиловал себя, глотая обжигающее пойло. Доктор отказался от повторной порции, снисходительно оглядывал свое воинство. Пригубил свою кружку Марек, быстро повеселел. Он коснулся плеча Андрея, сказал со слабой улыбкой, как о самом сокровенном:
— Будто треснула ветка — хрясть! — и нет человека...
Кунерт услышал его слова, скривился.
— Ты, Марек, знаешь свое дело! Только не вешай слюни на каждый труп.
Он говорил еще что-то, но его слова тонули в пьяном гаме. Желая, чтобы слышали все, возбужденный Внук кричал Борусевичу, притулившемуся в углу:
— А теперь к шлюхам! Слышишь, соха? К шлюхам!
Демонстративно не замечая выкриков, Доктор удалился на свою половину. Рита подсела к Кунерту, обняла за плечи, но тот равнодушно отмахнулся:
— Отстань!
Аккомпанируя ударами ладоней по столу, затянул песню Удков:
— Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету...
Рита подхватила:
— Ночью нас никто не встретит...
Иона, выцедив последние капли, сказал ни к кому не обращаясь:
— Покурить бы сейчас у моего дома, в Святой Воле. Недолго, одну самокрутку. В далекости бухает церковный колокол, мычит скотина, пахнет из избы сметанным пирогом...
— Ты, грязный старик, ты еще веришь, что это будет? — Кунерт толкнул Иону в спину. — Никому не уйти! Никому!
— Что с тобой, Кастет? Ты не того? — Внук покрутил пальцем у виска.
Кунерт, словно не слышал его, пьяно качал головой и монотонно повторял, как заигранная грампластинка:
— Не то мы делаем, не то... Все бесполезно, от начала до конца...
— Что бесполезно? — подсел к нему Внук.
Кунерт встряхнул головой, погрозил пальцем:
— Ты думаешь, я пьян? Я хочу спать, и только. Я вот вспомнил Штутгоф... Ты не забыл, как мы развлекались?.. Выстраивали в шеренгу заключенных, ты облюбовал жертву, сбивал с нее шапочку... Ветер там подловатый, морской... Лагерник, нарушив ранжир, бежал за ней, а мы спускали собак... Кажется, за это тебя возвели в капо?
— Ты не уедай, Кастет, дохлый номер! Штутгоф — это Штутгоф! — Внук провел рукой по горлу. — Я себе не враг...
До Черняка донесся другой, высокий голос, самовлюбленно переливающийся, будто любующийся собой:
— ...Где-то в тридцать восьмом-тридцать девятом году немцы механизировали свои тюрьмы — ввели гильотины...
— Как ты сказал? Гильотины? — оживился Борусевич.
— Именно. Мне довелось работать на них...
— Ну и ну, — недоверчиво прищурился Борусевич. — Что же это такое?
— Проще простого! — Удков поискал кого-то глазами. — Марек, давай сюда!
— Не хочу.
— Иди, живо! — разозлился Внук.
— Нет, — боязливо улыбнулся Марек, — не хочу.
Внук схватил Марека за шею, подвел к Удкову.
— Что дальше?
— Голову на стол.
Внук схватил Марека за волосы, пригнул к доскам, усыпанным объедками и залитым самогоном.
— Все очень просто. Представьте: над столом возвышаются две параллельные стойки, с пазами. По ним скользит тяжеленный секач...
Удков провел в воздухе сверху вниз невидимые линии, и все невольно обратили на него взгляд: Борусевич недоверчиво, с полуулыбкой, Рита с детским предощущением страшного, Иона и Кунерт с пьяным безразличием.
— Осужденного раздевают по пояс и зачитывают приговор. Затем шею смертника устраивают между стойками, а самого пристегивают ремнями. Рывок рычага — и секач падает вниз! — Удков рубанул ребром ладони по шее Марека.
Марек жутко взвыл. Внук отошел, брезгливо оттирая об одежду руки, а Удков закончил:
— Дальше еще проще: голова скатывается в специальный мешок, а тело, когда прекратятся конвульсии, отстегивают и отправляют в печь...
Черняк прислушивался к пьяным признаниям бандитов и как наяву видел придорожную канаву, на которую наткнулся в дни блужданий по Восточной Пруссии: на подмерзшей земле лежали истощенные трупы в колодках-стукалках; синяя кожа тел просвечивала сквозь лохмотья; у некоторых к поясам были привязаны кружки, а у одного, неестественно маленького, поджавшего в смертный час ноги к животу, высыпалась из кармана струйка овсяных зернышек; ветер растаскивал по сторонам листки писем, фотоснимки...
Кунерт уставился на Черняка.
— А тебе показать, как действует гильотина?
— Ты пьян, — как можно спокойнее сказал Андрей. — Отправляйся спать!
— Это ты, ты мне говоришь?! — ощерился Кунерт.
Набычившись и шатаясь, он пошел на Черняка. Видя, что схватки не избежать, Андрей с разворота ударил Кунерта в солнечное сплетение. Взвизгнула Рита, кинулась к ним, но Иона перехватил ее. Кунерт ворочался на полу, пытаясь встать...
Доктор так и не вышел в «кают-компанию».
Рано утром, ни с кем не попрощавшись, Кунерт и Рита оставили бункер.
В то же утро колонисты похоронили Марека — он удавился ночью под одеялом...
7
Доктор сидел в ногах у отца, задумчиво следил, как тот жевал деснами малину. Андрей, устроившись в углу напротив, прикидывал — для чего вызвал его Доктор.
Последние дни были беспокойными для колонистов. Кунерт отказался сотрудничать с бандой и порвал все контакты с Доктором. Связь колонии с внешним миром нарушилась. Встревоженный, Доктор отдал приказ о переходе в запасной бункер — тесное, сырое убежище километрах в шести от прежнего. Для выяснения причин, побудивших Кунерта порвать с Доктором, в Зеебург был направлен Внук. Вернулся Внук из города сильно подвыпившим, но с информацией, потрясшей колонистов: Кунерт через какую-то шведскую миссию в Варшаве получил заграничные паспорта на себя и Риту и на днях собирается покинуть Польшу; он пригрозил, что выдаст колонистов властям, если Доктор будет препятствовать ему.
Пододвинув старику кружку с подслащенным кипятком, Доктор кивнул в сторону бревенчатой перегородки и сказал Андрею:
— Они думают, я читаю в душах. Только святые делают это безошибочно. Но каков Кунерт! Он начал
