только до 'Крестьянского союза' добежать, без очереди молока взять. А то, если без дитя, очередь очень большая.
– Вот спасибо! – приносила она через несколько минут ребенка обратно, очень довольного выпавшей на его долю про гулкой.
Матери по мере своих сил давали воспитательнице за ее труды помесячную плату, и у Ксении Дмитриевны появились первые заработанные личным трудом деньги…
Гораздо слабее она проявляла себя в качестве домашней хозяйки.
Особенно трудно ей было управляться со скоропортящимися продуктами, привозимыми стариками Андрея и Гаши в Москву из деревни.
Старики, крестьяне-бедняки, стеснялись приезжать в Москву к своим детям с пустыми руками, чтобы дети не подумали, что они желают на даровщинку попользоваться их богатством, кровом, самоваром, харчами. И приезжали ли из Рязанской губернии отец Андрея или мать Гаши, приезжали ли их шурины, зятья, братья,'сестры, свояки или просто земляки, надеющиеся поступить в Москву на фабрику работать, все они в виде подарка, чтобы Андрей и Гаша лучше их принимали, привозили им что-нибудь из деревенского съестного. И в доме иногда собиралось ведра два топленого рязанского молока, корзины две треснутых и протекающих яиц, несколько пар битых кур, подернутых скользкой плесенью, липнущая к рукам телятина…
Но больше всего Ксению Дмитриевну удручала почему-то свинина.
Чаще всего случалось так, что кто бы ни приезжал к ним в Москву из Рязанской губернии, все непременно привозили свинину: тот – пуд, тот полпуда… И Ксения Дмитриевна не знала, что с этой свининой делать. Она подавала ее во всех видах и во всех случаях, и на завтрак, и на обед, и на ужин, и с собой Андрею на работу, и совала уезжающим из Москвы на дорожку. По воскресным дням на свободе все в доме старались есть свинину целый день, пичкали ею детей, потчевали гостей. И ку да бы ни отправлялись в торжественные праздники Андрей, Гаша, Ксения Дмитриевна и их приезжие родственники – в сад ли с музыкой, в Госкино, на лекцию об аборте или на диспут о патриархе Тихоне, – везде они сидели и тягостно думали о свинине, как бы она не испортилась дома. И, не дождавшись окончания акта в театре или речи оратора на диспуте, они вдруг тяжко поднимались со своих мест и всей многочисленной компанией, на удивление публике, длинным гусь ком пробирались к выходу, удрученно спешили домой доедать бесплатную свинину.
– А ты как думаешь, Гаша, – озабоченно спрашивал по дороге Андрей у жены, – она за это время, пока мы ходили, не могла завоняться?
– Навряд, – говорила Гаша, чтобы успокоить себя и других, а сама тотчас же прибавляла: – Но мы должны изо всех сил стараться съесть ее сегодня. Иначе завтра она испортится.
И все ускоряли шаги.
Ксению Дмитриевну, как заведующую этими делами, посылали вперед…
Так с утра до ночи носясь по дому то за тем, то за этим, возясь с детьми, то с Гашиными, то с чужими, Ксения Дмитриевна, вспомнив о Геннадие Павловиче, любила потешить себя гордой мыслью, что было бы с ним, если бы он увидел, какая она сделалась хлопотунья, как научилась в Москве зарабатывать?!
VII
Андрей был на работе.
Дети спали.
Гаша при электрическом свете шила больничное белье, откладывала в сторону готовое, принималась за новое.
Ксения Дмитриевна сидела за тем же столом, рылась в картонной коробке с письмами Геннадия Павловича и, чтобы Гаше было веселее работать, прочитывала некоторые из пи сем вслух.
Читала она резко, с раздражением, с намеренным подчеркиванием наиболее примечательных мест.
– '…Сознайся, Ксюша, ты только языком болтала о своем стремлении к умственному развитию, к духовному совершенствованию. Ты только повторяла заученные красивые слова, вроде наиболее памятных мне: 'гармония чувств', 'поэзия переживаний'… Теперь мне вспоминать об этом смешно, а тогда, когда я был моложе, глупее, я, естественно, верил этой галиматье. Я верил всем сердцем, что в трудах и борьбе ты вместе со мной будешь стремиться сделаться человеком'.
– Вот видите, – сказала Ксения Дмитриевна. – Он все напоминал мне, чтобы я старалась 'сделаться человеком'. Как будто я была не человек.
– А кто же вы? – спросила Гаша. – Собака? Ну нет, мой муж меня собакой еще не обзывал, нет!
Ксения Дмитриевна, прежде чем читать дальше, пропустила несколько маловажных строк.
– '…И что же в конце концов у нас с тобой получилось? Или ты думаешь, я ничего не замечал, убаюканный твоими сладкими речами? Нет, дорогая моя, я все замечал и глубоко страдал. Я не мог видеть, я не мог переносить, как ты абсолютно ничего не делала, ничем не интересовалась, ни на йоту не развивалась и как все это нисколько не смущало тебя. Аллах тебя ведает, чем ты жила. Когда же я напоминал тебе о твоих 'красивых' словах и прекрасных намерениях, ты постоянно ссылалась мне на внешние, якобы неблагоприятные обстоятельства, просила подождать, злилась, говорила, что 'нельзя же все сразу'. И вот, наконец, грянула революция. Я подумал, – слава аллаху! – может быть, революция разбудит тебя, может быть, она встряхнет тебя, заставит серьезно задуматься над собой, за что-нибудь взяться. Ничуть не бывало! За все время революции ты не прочла ни одной газеты. Скажешь, это мелочь? Но как она характерна для тебя, как для женщины вообще и 'жены мужа' в особенности. Еще бы! Ты добилась своего, ты достигла всего, ты 'устроилась', ты уже 'замужняя женщина', чего же тебе еще желать?..'
– Неправда! – вырвался из груди Ксении Дмитриевны возмущенный крик, руки ее задрожали, ресницы заморгали. – Неправда! Я никогда не говорила, что мне уже больше 'нечего желать'! Напротив! Я многого желала! Прежде всего я желала учиться, а он смеялся над этим, настаивал, чтобы я служила, зарабатывала.
– Это не муж, если жена работает, – сказала Гаша. – Я работаю по охоте, а не потому, что муж мне велит. Если бы я сейчас бросила работать это белье, мой Андрей ничего бы мне не сказал. А если бы сказал, я бы ушла от него. На кой черт мне муж, если я сама на себя зарабатываю!
– '…Между тем, – читала дальше Ксения Дмитриев на, – революция все сдвинула со своих мест. Жизнь делалась все труднее объективно. И я напрасно ожидал, что ты, быть может, поймешь новую создавшуюся обстановку. Ничего подобного! Ты с прежним легкомыслием порхала по поверхности жизни… В таком состоянии застает нас с тобой голодный год. Я работаю, я надрываюсь, я изнемогаю в борьбе за жизнь. Что же в это время делаешь ты, моя 'жена', моя 'подруга', мой жизненный 'товарищ'? Как помогла ты мне, как поддерживала ты меня? Вспомни: одни упреки, одни жалобы, что я 'погубил' твою жизнь. Но это еще большой вопрос, кто из нас кого погубил…'
– И все врет! – покраснела до корней волос Ксения Дмитриевна от обиды. – Я продавала тогда на толчке наши домашние вещи, свои наряды, старалась, чтобы ему было легче!
– Напрасно, – помотала головой Гаша с неодобрением. – Напрасно продавали свои вещи. Пусть бы он свои продавал.
– '…И вот, – читала Ксения Дмитриевна, – из нашего дома выветрились последние намеки на 'семейный уют'. Семьи не было. Была одна пустота плюс безграничная, ежеминутно подогреваемая досада. Была некрасивая и непродуктивная совместная жизнь, странное сожительство под одной кровлей двух человеческих существ, неизвестно для кого и для чего нужное… Словом, дорогая моя, утвержденный обычаем образец старого брака не удовлетворил меня, пришелся мне не по вкусу. Кто знает, быть может, у нас с тобой когда-нибудь еще и явится возможность организовать семью нового, не буржуазно го типа. Но пока нам ничего другого не оставалось, как только отпустить друг друга на свободу и сделать это по возможности тихо, без скандала, по-хорошему, оставаясь друзьями…'
– 'Друзьями'? – возмущенно подхватила Гаша. – Ну нет, Ксения Дмитриевна, я бы так просто его не отпустила! Я бы с него свое взяла!
