Тук-тук-тук – застучали в это время ногой с черного хода.
– А это кто? – удивилась Гаша, пошла отперла дверь и впустила в комнату молоденькую краснощекую девушку в красной косынке на голове.
– Завтра вечером в ленинском уголке читается лекция 'О женских болезнях', – сказала девушка, подошла к столу и села на стул. – Читает хороший доктор, тот, который читал о скарлатине. Женщины все должны быть. Кто не придет, будет записан в отсталые. Распишитесь, что читали, – положила она на стол бумажку.
– Ксения Дмитриевна, распишитесь за меня, – попросила Гаша, очевидно, стесняясь показать ей свой плохой почерк.
Ксения Дмитриевна с любовью посмотрела на молоденькую девушку, позавидовала в душе ее юности, удивительной бодрости.
– Это то, что мне нравится у коммунистов, – сказала она, беря со стола бумажку.
И расписалась.
V
Вечером, когда дети спали, а обе женщины сидели в столовой за большим столом и при электрическом свете шили больничные халаты, пришел с работы Андрей.
Сверкающе-рыжий, с поразительно здоровым цветом лица, едва ввалился он в квартиру, как от всей его нескладной фигуры повеяло свежим воздухом улицы, а от шумного дыхания и ничем не стесняемых движений – крепостью духа и органическим сознанием своего права на жизнь.
Все форменное, шоферское, что было надето на нем – черный кожаный картуз, черная кожаная тужурка, черные кожаные брюки и черные кожаные сапоги, – блестело неприятным металлическим блеском и делало Андрея похожим на вылитую из бронзы статую.
Манеры у Андрея были самые естественные, простые и, как почти у всех людей физического труда, подчеркнуто грубые.
Несмотря на поздний час и близость спящих соседей по квартире, он без всякого стеснения громко хлопал дверьми, бил по полу сапожищами, как молотками, разговаривал тем самым оглушительным голосом, каким привык кричать со своей машины на улице. Он и звонил в квартиру чрезвычайно резким звонком, непрерывным, нетерпеливым, тревожным, как будто на лестнице его душили грабители. И Гаша так бросилась в пере днюю на его звонок, что Ксения Дмитриевна боялась, как бы она не расшиблась о дверь в лепешку.
Войдя в первую комнату, Андрей вопросительно остановил на Ксении Дмитриевне свои ясные, серые, ничего не говорящие глаза, оба сильно косили вовнутрь, как бы всегда глядящие на кончик большого, красного, некрасивого мужицкого носа.
– Вот это мой муж, Андрей, – представила их друг другу Гаша. – А вот это бывшая моя молодая барыня, Ксения Дмитриевна, которую ты, Андрей, должен помнить.
Андрей, приглядываясь к гостье безразличными ясными глазами, сведенными на кончик носа, молча пожал ей руку. Потом, видимо торопясь обедать, он прошел во вторую комнату, еще на ходу стаскивая с себя все кожаное с таким видом, точно оно его кусало.
И через минуту Ксения Дмитриевна увидела перед со бой вместо прежней неживой бронзовой статуи прекрасного деревенского малого, голенастого, косолапого, с уродливо громадными кистями рук, длинно вылезающими из коротких рукавов рубахи, очень здорового, нечесаного, с сильно косящими вовнутрь детскими глазами, одетого в длинную, невыносимо желтую, желтее охры, косоворотку, без пояса, в смешных, коротких, чуть пониже колен, дешевеньких, в полоску брючонках, в дырявых калошах-кораблях на босу ногу…
На умытом лице Андрея, как только он тяжело бухнулся в кресло, Ксения Дмитриевна прочла: отработал свое, теперь имею право провести время в семействе.
Гаша, временно позабывшая обо всем на свете, кроме того, что ее муж голоден, летала в одну сторону, в другую, таскала тарелки, резала хлеб, подавала обед… И все, за исключени ем спавших детей, уселись вокруг стола и принялись с завидным аппетитом ссасывать с ложек горячее.
Как бы поздно ни возвращался Андрей с работы, Гаша, как образцовая жена, никогда не обедала без него: не смела. Если муж где-то целый день работает без обеда, то и жена тем более должна целый день сидеть без горячего. Иначе муж может навеки возненавидеть жену животной ненавистью голодного. Если муж где-то всю ночь работает на сверхурочной, то и жена, если она хорошая жена, должна бороть до утра свою дремоту. Если муж, проработавший ночь, ложится спать днем, то и жена – если она действительно жена, а не любовница, – должна ложиться с ним.
Андрей, сидя за столом, с полным самозабвением вгрызался крепкими зубами в мясные вкусные хрящи, с присвистом высасывал из каждой косточки сладкий мясной сок. Он весь отдался еде, не проявляя никакого желания о чем бы то ни было думать, говорить. И все время молчал, когда вдруг, как раз про тив него, в дверях, ведущих в темную спальную, на совершенно черном фоне возникло белое прелестное видение.
Голенькая и после сна еще тепленькая на вид, разнеженная, в одной белой женской рубашечке без рукавов, босая, закрывая локотками от яркого света глаза, на пороге стояла старшенькая девочка Клавочка.
– Пап, а каньфетьку плинес? – нежно спросила она и улыбнулась одним глазком из-под локотка, чрезвычайно довольная, что видит отца.
Отец поднял лицо, и ничего не выражающие ясные глаза его мгновенно наполнились живым смыслом. Он улыбнулся, встал и, не спуская с дочки сведенных на нос глаз, тугими шагами рабочего человека направился в переднюю.
– Сейчас, дочечка, сейчас, – ласково проговорил он, вытирая рукавом желтой рубахи жирные от говядины губы.
Клавочка, нежно взвизгнув в пол, поплелась было вслед за отцом, неслышно топая маленькими босыми ножками. Но не успела она пересечь комнату, как в дверях из передней показался сияющий отец. Он пошарил в карманах снятого с вешалки пальто и достал оттуда пятикопеечную, в свинцовой бумажке, шоколадку.
– А ты кого любишь, Клавочка? – прежде чем дать, спросил отец, присев на корточки перед дочкой, и притянул ее, выгибающуюся, к своему волосатому лицу.
– Папу, – не задумываясь мягко ответила Клавочка.
– А еще кого?
Клавочка посмотрела на мать.
– А есё маму.
– А еще?
Клавочка подумала, вспомнила про спящую сестренку Женю.
– А есё Зеню.
– А еще? – засмеялся отец.
Клавочка исподлобья покосилась на Ксению Дмитриевну, сконфуженно опустила в пол головку и тише прежнего сказала:
– А есё вон ту тетю.
Отец так и впился в нежную щечку дочки поцелуем, окон чательно восхищенный ее необыкновенным умом, и как пушинку поднял ее в своих сильных руках высоко на воздух.
– Ну на, получай конфетку и иди скорей спать, – опустил он ее на пол и сунул ей в руки шоколадку.
– Поцелуй папу! – подсказала с места мать.
Отец, кряхтя, опять присел на корточки и подставил дочке одну щеку.
Дочка сперва откусила зубками краешек шоколада, разочек жевнула, потом маленькими, испачканными в шоколаде губками поставила отцу на щеке кругленькую шоколадного цвета печатку. Отец заржал вбок от удовольствия и зажмурил глаза.
