– Ну, конечно, – ответила теща.
– Вот так пролетариат! – воскликнул Валерьян Валерьянович. – Воры!
– Ну, что она у меня там таскала?.. – снисходительно пожала плечами Ксения Дмитриевна. – Разную там мелочь: пудру, духи…
– А чулки шелковые забыли? – поправила ее старая хозяйка и перестала есть. – А панталоны фильдекосовые, голубые, забыли?
На лице Ксении Дмитриевны скользнула тонкая улыбка.
– Вы даже цвет тех панталон помните, – сдержанно сказала она. – Прошло семь лет революции.
– Тогда и вы хорошо помнили, это вы только теперь забыли! – съязвила старая хозяйка. – Я помню, как вы тогда из себя выходили, собирались в сыскное на нее заявлять.
– Да, это верно, – не защищалась гостья. – Но тогда я слишком много придавала значения своим тряпкам, а Гаша получала у меня такое маленькое жалованье…
– Это не оправдание! – запрыгал над столом Валерьян Валерьянович. – Воровка есть воровка!
– И останется воровкой! – добавила его жена, извиваясь по стулу веревкой.
– Во всяком случае, – твердо заявила Марья Степанов на гостье, – во всяком случае, она должна хотя теперь чем-нибудь вас вознаградить.
– Она уже вознаградила, – сделала гостья ударение на слове 'уже'.
– Чем?
Все насторожились. И снова пять ложек остановились в воздухе.
– Тем, что отнеслась ко мне как никто, – произнесла гостья.
– Этого мало! Этого мало! – закричали за столом все. Ксения Дмитриевна вспыхнула.
– Не буду передавать всего подробно, – сдерживая себя, заговорила она. – Только скажу, что она взяла с меня слово, что я завтра же приду к ней ночевать, даже жить.
– А вот это другое дело, – сказал Валерьян Валерьянович.
– Вот это хорошо, – прибавила его супруга.
– Конечно, если у нее целая квартира и муж коммунист, то у нее вам будет удобнее всего, – опять высказала общую мысль Марья Степановна.
И, успокоившись на этом, хозяева остальное время обеда посвятили разговорам о службе, говорили о мизерности платы, жаловались на вечный страх быть 'сокращенными'…
– За что меня понизили на разряд?! – спрашивал муж.
– За что меня понизили на два разряда?! – спрашивала жена.
О том же говорили и за вечерним чаем, заменявшим ужин, и поздним вечером, ложась спать…
На другой день, дав молодым уйти на службу, Ксения Дмитриевна, плохо спавшая ночь, вялая, равнодушная ко всему, поблагодарила Марью Степановну за приют и отправилась в обратный путь.
– А чемоданчик? – окликнула ее с крылечка Марья Степановна и с заботливым видом вынесла ей за калитку палисадника желтый, из фанеры, узенький чемоданчик, с какими в Москве ходят в баню. – Вы уж, дорогая моя, на меня не сердитесь, – произнесла она озираясь, чтобы не подслушали дети. – Простите меня, Христа ради, старуху. Я тут не властна. Я сама на их счет живу.
– Я понимаю, – мучительно процедила в землю Ксения Дмитриевна, закусив губы.
Они распростились.
Ксения Дмитриевна в ярко-зеленой шляпке куполом, в длинном фиолетовом пальто, с легким желтым чемоданчиком в руке, удаляясь от одиноко расположенной лесной дачки, шла не по тропинке возле стены соснового леса, а прямо по зеленой траве, самой серединой просеки.
Даже издали, даже сзади вид у нее был до чрезвычайности жалкий. Она и шагала как бесприютная, как прогнанная, медленной, виляющей из стороны в сторону походкой, точно шла с завязанными глазами. И желтый фанерный чемодан чик таким ненужным, таким случайным болтался в ее руке, держась как бы на одном ее пальчике, что, казалось, сорвись он и упади на землю, она даже не наклонится, чтобы его поднять…
Марья Степановна долго стояла на крылечке дачи, держалась за дверную ручку, провожала дальнозоркими старушечьими глазами удаляющуюся фигуру несчастливой в браке 'Ксенички Беляевой'. И невольно начала она думать о судьбе своей дочери Людочки… Валерьян Валерьянович чело век издерганный, неуравновешенный, вспыльчивый. Живут они с Людочкой беспокойно, как на горячих угольях. Все чаще возникает у них разговор о разводе. И если он однажды бросит Людочку, то той, быть может, придется так же слоняться с пустым чемоданчиком по Москве и окрестностям, по непонятно очерствевшим близким людям в безрезультатных поисках где обеда, где ночлега…
Марья Степановна достала носовой платок и всплакнула…
Когда минут двадцать спустя дачный поезд, мчавшийся на Москву, тряс и подбрасывал на неровных рельсах Ксению Дмитриевну, она сидела на клейкой вагонной лавочке и думала, что это не поезд подбрасывает и несет ее, а сама судьба. Оторвавшись от мужа, она тем самым оторвалась от почвы, от земли, от жизни, от всего. Жизни у нее сейчас нет. Без корней, без воли, без каких бы то ни было определенных целей, она носится и, вероятно, долго еще будет носиться как пылинка в воздухе.
Что ее ждет?
'…Ни-че-го!.. Ни-че-го!..' – с железной жестокостью от бивали по железным рельсам железные колеса. '…Ни-че-го!.. Ни-че-го!..'
IV
Гаша занимала квартиру на Сретенке, в громадном пяти этажном доме коммуны шоферов.
Ксения Дмитриевна явилась к ней вместо будущего воскресенья в первый же понедельник, то есть на другой день после их встречи на Трубном рынке.
Выражение лица у нее было подавленное, виноватое.
– Я обещала прийти к вам, Гаша, в будущее воскресенье, а пришла сегодня, – едва переступив порог квартиры, начала она свои объяснения. – Это произошло из-за того, что из поездки на дачу я вернулась скорее, чем предполагала. А это вышло оттого…
– Тем лучше, – обрадовалась и засуетилась Гаша. – Тем лучше, что раньше приехали. А я все это время так жалела, что тогда на Трубном рынке не догадалась взять у вас адресочек, по которому могла бы вас отыскать, если бы вы меня обманули и не пришли… Раздевайтесь, садитесь, сейчас поставлю самовар, побеседуем.
– Спасибо, Гаша. Только вы ради меня самовара не ставьте, ни о чем не хлопочите и ничего не устраивайте.
– Как? Вы от чая отказываетесь? А были такая любительница чая.
– Да. Но сейчас я не могу ни пить, ни есть. Очень волнуюсь. Лучше немного погодя, потом.
Она разделась, поправила перед зеркалом свою красивую высокую прическу, села в мягкое кресло, осмотрелась и, как это всегда бывает в таких случаях, для начала разговора спросила Гашу, давно ли она живет в этом доме, довольна ли квартирой…
Гаша с веселым криком вскочила.
– Да! Ведь вы еще квартиру мою не видели! Пойдемте, я вам квартиру свою покажу!
Они встали и пошли по всем закоулкам небольшого, но уютного помещения на каждом шагу останавливались Гаша давала пространные объяснения, точно учительница Ксения Дмитриевна с лицом ученицы стояла и внимательно слушала иногда сама задавала вопросы…
– …Это одна наша комната, самая большая, парадная, вроде как у вас называлась гостиная… Это другая, похуже, потемней, вроде как у вас была спальная… Это калидор. Калидор светлень кий, хламом не заваленный… Это кухня. Кухня просторная, сухая, белье не вешаем, плита исправная, крант зимой не замерзает… Это уборная. Уборную стараемся содерживать в чистоте, часто заходит комиссия, убираем по очереди, как вообще по коммунам…
– Стены не сырые? – иногда принуждала себя спрашивать Ксения Дмитриевна и потупленным взором глядела, якобы внимательно, на низы стен. – Потолки не низки? – затем трудно поднимала она лицо вверх, столь же безрадостно, ко всему безразлично. – Форточка в окнах тоже есть?.. Соседи в своих комнатах не
