«Повесть временных лет» как исторический источник

XIV в. Подтверждением такой датировки служит договорная грамота Новгорода с Готским берегом и немецкими городами 1189–1199 гг., дошедшая в списке сер. XIII в., где фигурирует «варяг» («ожеемати скотъ варягу на русине или русину на варязе» [151]), где «варяг» оказывается синонимом «немец», и Правда Руская, в которой, начиная с ее краткого извода и древнейших списков, восходящих к XV в., фигурируют «варяг» и «колбяг»[152]. Последний пример замечателен тем, что во многих случаях за текстом Правды Руской следует текст так называемой «Правды Ярославичей» («Правда оуставлена руськои земли, егда ся съвокупилъ Изяславъ, Всеволодъ, Святославъ…»), возникшей в 1072 г.[153], в которой отсутствует какое-либо упоминание о «варягах». Наконец, в известном «Вопрошании Кюрикове», датируемом 1130–1156 гг., упоминается «варяжьский поп» как представитель «латиньской веры»[154] .

Эти наблюдения, позволяющие утверждать, что термин «варяг», впервые зафиксированный византийским хрисовулом в 1060 г., укоренился на Руси не ранее первой четверти XII в., хорошо согласуются с известной тенденцией русской историографии к его фактическому омоложению.

А. А. Шахматов, специально занимавшийся вопросом возникновения и развития «варяжской легенды»[155], считал, что «Сказание о призвании варягов» существовало в новгородской летописи середины XI в. (которую Б. А. Рыбаков полагал «Остромировой»[156], но о которой мы в реальности ничего не знаем), было внесено в киевский Начальный свод 1095 г. и развито в полном объеме в 1-й редакции ПВЛ 1114 г. настолько, что он называл Нестора «первым норманистом», хотя тут же пояснял, что до него тех же взглядов придерживался составитель Начального свода[157]. Б. А. Рыбаков, соглашаясь в общих чертах с построениями Шахматова, считал, что «норманская теория» была придумана не Нестором, а князем Мстиславом Владимировичем в 1118 г., почему первой столицей Рюрика указан не Новгород, а Ладога[158]. Своего рода итогом этой дискуссии, растянувшейся более чем на полвека, стала специальная работа А. Г. Кузьмина, пришедшего к заключению, во-первых, о лучшей сохранности текста ПВЛ в списках Ипатьевском/Хлебниковском по сравнению с Лаврентьевским, и, во-вторых, о том, что «Сказание о призвании являлось местным ладожским преданием», записанным «впервые, вероятно, около 1118 г., и до этого времени его, видимо, не знали письменные памятники не только Киева, но и Новгорода», поскольку «в Новгородской I летописи во всех известиях XII— начала XIII в. „Русью“ называется только Киевское Приднепровье»[159].

В этих, в общем-то справедливых, выводах по отношению к «варягам» был допущен только один, однако весьма существенный просчет: их неизменно связывали не только с Рюриком, но и с пришедшей с Рюриком «русью», создавая путаницу, в которой лишь в малой степени был повинен летописец. Никто почему-то не вспомнил, что Нестор работал в начале XII в., описывая события, происходившие за 250 лет до этого, в понятиях и терминах своего времени, тем самым порождая неизбежные анахронизмы.

Между тем, легенда о Рюрике даже в ее современном виде свидетельствует, что этот князь пришел к «словенам» с «русью», которая только в XII в. была отождествлена с «варягами» соответствующей глоссой, доставившей столько мучений позднейшим исследователям. Достоверность подобного вывода подтверждается и тем обстоятельством, что легенда о Рюрике без «варягов» стала известна в киевской Руси не ранее 1050 г., поскольку «Слово о законе и благодати» Илариона в своей первой редакции не знает ни Рюрика, ни легенды об апостоле Андрее («не виде ап(о)с(то)ла, пришедша в землю твою»)[160], но и не позднее 1067 г., когда в Тмуторокане был отравлен сын новгородского князя Владимира Ярославича, Ростислав Владимирович, отец первого среди «Рюриковичей» князя с этим именем — Рюрика Ростиславича, впоследствии князя перемышльского.

Таким образом, в ПВЛ лексема «варяг» употребляется в точном соответствии с тем смыслом, который в нее был вложен в Византии, где она означала ‘наемника, принятого в императорскую гвардию’, а затем ‘наемника’ вообще, тогда как в северном регионе Руси эта лексема определяет выходцев с территории славянского Поморья. Войдя в лексикон новгородцев не ранее второй половины XI в., если не позднее, уже к середине XIV в. она оказывается окончательно вытеснена из обиходной речи и документов псевдоэтнонимом «немец/немцы», охватывающим всех жителей Поморья и представителей ганзейского союза городов, но сохранив о себе память в гидрониме «море Варязское», в западных источниках неизменно именуемого «Восточным» (Ostersalt).

Не собираясь опровергать бесспорные показания летописей и документов, свидетельствующих о тождестве лексемы «варяг» понятию «немец» для конца XII — первой половины XIII в. в Новгороде, как это зафиксировано Краткой Правдой и договором 1189–1199 гг., хочу привлечь внимание к возможному объяснению глоссы о происхождения новгородцев («и от техъ варяг… людье ноугородьцы от рода варяжьска, преже бо беша словени» [Л., 20]), фиксация которой текстом ПВЛ была возможна не ранее первой четверти XII в., поскольку трудно представить, чтобы новгородцы более позднего времени прямо выводили себя от «поганых латинян». Вопрос этот тем более подлежит рассмотрению, что сохранился документ, подтверждающий существование в конце XVIII в. деревень в Копорском уезде, жители которых считали себя происходящими «от варягов».

Речь идет о записке Екатерины II, адресованной одному из ее секретарей в 1784 г., когда императрица работала над составлением «Сравнительного словаря всех языков и наречий»[161] и требовала отовсюду списки необходимых слов. Текст записки был опубликован первоначально в «Русском Архиве» в 1863 г., а позднее воспроизведен В. А. Бильбасовым в его многотомной, однако так и не законченной изданием «Истории Екатерины II». Вот он.

«Реестр слов отвезите к гр[афу] Кириле Григорьевичу Разумовскому и попросите его именем моим, чтобы он послал в своих копорских деревень кого поисправнее и приказал бы у тех мужиков, кои себя варягами называют, тех слов из их языка переписать, а еще луче буде бы суда человека другого посмысленнее для того привозить велел»[162].

Факт этот, как мне представляется, может быть объяснен обращением к истории колонизации и освоения Новгородской земли из Южной Прибалтики, в частности, из области вендов-ободритов (нынешнего Мекленбурга) в древности (или какой-то их группы в более позднее время). Высказанная в связи с этим в общей форме Н. П. Румянцевым мысль о западно-славянском происхождении «первого Рюрика» была в 1819 г. обоснована Г.-Фр. Хольманном (Голлманном)[163], развита в ряде работ дерптским профессором Ф. Крузе[164], а затем была подкреплена обширным материалом письменных источников, собранных С. А. Гедеоновым [165], И. Е. Забелиным[166], и Н. Т. Беляевым[167]. В последние десятилетия она получила безусловное археологическое обоснование в результате раскопок Новгорода, когда выяснилась ведущая роль вендского элемента в освоении и колонизации северо-западной Руси[168].

Замечательно, что почти полтораста лет назад, ничего не подозревая о будущих открытиях российских археологов, С. А. Гедеонов также писал о «варяжестве» новгородцев при незначительной роли собственно скандинавов: «Всего естественнее предположить, что еще до Рюрика (и не позднее половины VIII столетия) колония вендов, о которых Гельмольд говорит: „Sunt autem in terra Slavorum Marcae quamplures, quorum поп infima nostra Wagirensis est provintia, habens viros fortes et exercitatos praeliis, tarn Danorum, quam Slavorum“, поселились в Новгороде; у туземцев они слыли под общим названием варягов»[169]. Об этом сейчас свидетельствуют предметы материальной культуры и культа из раскопок, такой массовый материал, как керамика[170], пересмотр вопроса о принадлежности ряда категорий находок «норманнам», а главное — неопровержимые антропологические свидетельства генетической связи новгородского населения с балтийскими славянами[171] и лингвистические свидетельства о присутствии западнославянского диалекта в языке древних новгородцев[172] .

Следует отметить, что впервые со всей определенностью о западной «прародине» «словен