«поляне» и «деревляне», поскольку остальные племена выступают всего только в качестве некоего ретроспективного фона событий (ср. перечни племен, участвующих в «призвании князей», походах Аскольда и Дира, Олега, Игоря и пр., однако не зафиксированных ни одним документом, будь то тексты договоров с греками или «Правда Ярославичей»), отмечая этапы территориальных приобретений киевского государства.
Следуя логике и прямому указанию заголовка ПВЛ, открывающегося вопросом «откуда есть пошла Руская земля», такой обзор следовало бы начать с лексемы «русь», явившегося судьбоносным для самого древнерусского государства. Однако предыдущее рассмотрение лексемы «варяги», которое привело к ее исключению из категории этнонимов, уже при анализе ст. 6370/862 г. выявило суперстратность этнонима «русь» по отношению к «словенам». Более того, как установили еще мои предшественники, основным содержанием недатированной части ПВЛ является попытка определения места славянской общности в общемировой истории, начиная от потопа и разделения земель между сыновьями Ноя, в результате чего «словене» были идентифицированы ее автором/авторами с «норцами», а их прародина определена «по Дунаеви, кде есть ныне Угорьская земля и Болгарьская» [Ип., 5]. Последующий рассказ о расселении славянских племен и возникновении местных этнонимов (с Дуная — в Моравию, Чехию, Хорватию, на Вислу, в Мазовию, Поморье, по Западной Двине, вокруг озера Илмера, в «севера» и т. д.), который заканчивается многозначительной фразой «и тако разидеся словенескъ языкъ, темь же и прозвашася словеньская грамота», дал основание сначала АА.Шахматову[189], а затем Н. К. Никольскому[190] считать его вступительной частью самостоятельного сочинения, условно названного «Сказанием о грамоте словенской», текст которого частично отразился в ПВЛ под 6406/898 г.
Обширные вставки, разорвавшие в XII в. первоначальный текст ПВЛ (напр., легенда о «хождении» апостола Андрея, датируемая этим временем по наличию «варягов» и «моря Варяжского», о «полянах» в Киеве, о неславянских племенах Верхнего Поволжья и Поочья), значительно исказили первоначальную картину «введения». И всё же можно видеть, что в ней присутствуют следы двух «этнических генеалогий» — собственно «словен», которые под давлением «волохов» ушли с Дуная на Вислу, «прозвашася ляхове, поляне, ляхове друзии — лютиче, инии мазовшане, а инии поморяне», и тех «словен», которые «седоша по Днепру и наркошася поляне, а друзии деревляне, зане седоша в лесех» [Ип., 5]. В том, что здесь произошла какая-то путаница по вине переработчика первоначального текста, убеждает последующая фраза, что «словене же седоша около озера Илмера и прозвашася своимъ именемъ, и сделашагородъ и нарекоша и Новъгородъ».
Попробуем в ней разобраться.
У меня нет сомнений, что последняя фраза об «Илмере» и «Новгороде» была заимствована «краеведом» (или его предшественником) из исходного текста, поскольку связывалась в его сознании с озером Ильменем на северо-западе России и Новгородом на Волхове, куда потом пришел Рюрик с «русью». Этому соответствовало и население Новгорода — «словене», к которым Рюрик «пришел первее», т. е. «сначала». В исторической реальности ничего подобного не было, во-первых потому, что Рюрик, кроме «словен»[191], более ни к кому не приходил, а, во-вторых, потому, что Новгород на Волхове стал городом почти столетие спустя после смерти Рюрика/Рорика. Его приход к «словенам» действительно имел место, однако к «словенам» западным, ушедшим из Подунавья в Повисленье и далее к западу, в один из вендских «Новгородов». Убеждает в этом необычная для русского Северо-запада форма гидронима «Илмер», отличная от зафиксированной поздними новгородскими летописями («Ильмень»), замечание Н. Т. Беляева о том, что Зейдерзее на территории древней Фризии до своего превращения в морской залив носил название «Илмер»[192], а также указание С. А. Гедеонова со ссылкой на хронику епископов Мерзебургских, что
Другой ветвью «словен», собственно и находившейся в центре внимания «краеведа», работавшего над текстом ПВЛ в XII в., были «поляне», расселившиеся по Днепру и получившие свое имя «от ляхов», «занеже в поле седяху», как он объяснил в завершении ст. 6406/898 г., тогда как этноним «деревляне» переведен им как ‘жители лесов’ («зане седоша в лесехъ»). На последнем толковании стоит остановиться, поскольку имя «полян» с древности до настоящего времени является самоназванием поляков и их страны — «Polonia», хотя, подобно днепровским «полянам», они обитали и обитают отнюдь не в «полях», т. е. в степи, а в лесной зоне. Таким образом, использование этого названия, имеющего оговорку, что оно — «от ляхов», может быть объяснено только текстуальным заимствованием с последующей адаптацией сюжета к географической обстановке Среднего Поднепровья[194].
Во-вторых, и это тоже немаловажно, указание на два вида «словен» — «полян» и «деревлян, зане седоша в лесех», — сразу же вызывает в памяти такое же членение готов на две основные группы: восточные, или остготы (остроготы, грейтунги), и западные, или вестготы (визиготы, или тервинги). Как писал А. И. Попов,
Я не знаю, каким образом «поляне» (т. е. поляки), действительно входящие в семью славянских народов, оказались идентифицированы с готами-грейтунгами, чтобы затем отождествить с ними киевлян. Вероятно, в этом повинны какие-то тексты, описывавшие «полян», поскольку вся дальнейшая их история оказывается своего рода панегириком «Полянскому добронравию» в противоположность «деревлянам», которые «живяху зверьскымъ образомъ, живуще скотьскы: и убиваху друг друга, ядуще все нечисто, и браченья у нихъ не быша, но умыкаху уводы (т. е. „умыкали уводом“. —
Представляется излишним доказывать фантомность этнонима «поляне» в приведенных примерах, поскольку в большинстве случаев они оказываются названы в ряду других племен-статистов, объявленных данниками Киева, но не более. Подтверждение их чужеродности славянскому миру проявилась лишь однажды в пояснении «краеведа», что «аще и поляне звахуся, но словеньская речь бе; полянми же прозвашася, занеже в поле седяху, а языкъ словеньскыи бе имъ единъ» [Ип., 20]. Всё это заставляет предположить, что истинное происхождение киевлян для автора первой половины XII в. оставалось неизвестным, и этот пробел в истории был им восполнен путем адаптации текстов, способных ввести киевлян (потомков готов-грейтунгов?), во-первых, в семью славянских народов через «полян-ляхов», и, во-вторых, подвести их к главному событию их действительной истории — превращению «словен» в «русь» («а словенескъ языкъ и рускыи один: оть варягъ бо прозвашася русью, а первее беша словене» [Ип., 20]). При этом исследователь данного вопроса не должен упускать из виду, что построения древнерусского историографа основаны не на местных преданиях, как, например, предание о Кие и его родственниках, вызвавшее у «краеведа» полемику со своим предшественником, а на текстах, повествовавших о событиях какой-то иной историко-географической реальности, например, Среднего и Нижнего Подунавья, на что указывает постоянное упоминание «болгар», «угров» и самого Подунавья.
С успехом разрешив задачу «прививки» киевлян-полян к древу всего славянства и тем самым, определив им место в истории распространения христианства, автору ПВЛ пришлось решать не менее сложную задачу — объяснить, каким образом они стали называться «русью». Для этого в его распоряжении имелись какие-то тексты, содержащие рассказ о Рорике/Рюрике, пришедшем к «словенам» с «русью» в
