траншею должно попасть всё — илистые отложения речной поймы, заросшей осокой и стрелолистом, плотная лужайка собственно Польца, где закладывал первые шурфы А. А. Спицын, собирал кремнёвые орудия и черепки основатель переславского историко-краеведческого музея М. И. Смирнов и вёл перед войной раскопки П. Н. Третьяков. А там, выше, возле диспетчерской, где ещё можно заметить отвалы и впадину моего первого раскопа, мы заложим несколько шурфов, которые покажут, что хранит в своих верхних слоях песчаная дюна, бывшая некогда берегом Плещеева озера.
Будущие раскопы мы обозначаем сетью вбитых колышков по углам квадратов. Каждый квадрат — два на два метра. Протяжённость каждого раскопа определяется количеством букв алфавита, которыми обозначена каждая линия квадратов — от А до Я. Сколько раз уложится в длину линейка алфавита — столько и раскопов, обозначаемых римскими цифрами. А в ширину уже цифры арабские — от нуля до бесконечности.
Всё, что при раскопках находят в квадрате, описывают под соответствующей цифрой и буквой, и когда просматриваешь находки — сколько бы лет ни прошло, — по этой цифре и букве можно сразу представить место, которое каждая из них занимала в действительности.
С людьми так же, только титулы и чины оказываются куда более громоздки, чем коллекционные цифры.
И сейчас, забивая колышки, выверяя углы квадратов, гадаешь: а что в них? Может быть, ничего; может быть, всё самое важное окажется совсем не здесь, а в пяти метрах правее или левее, под железнодорожным полотном или по другую его сторону. Может быть. Всё может быть. А сделать ничего нельзя. Раскопки — «спасательные», они должны вестись именно в тех местах, где предстоят строительные работы.
Трасса наших раскопов — трасса будущего водопровода от реки к распределительной колонке станции.
Но любопытство пересиливает, и, закончив разметку, мы сообща решаем всё-таки заглянуть в своё будущее — вскрыть один из нескольких сотен квадратов в самом дальнем от реки конце раскопа.
…Моросит дождь, изредка гудят мотовозы. Рабочие с насыпи удивлённо посматривают на трёх чудаков, копающихся в земле. Нет. Удача сегодня явно против нас. Саша ворчит, Вадим стоически изрекает залежалые сентенции, на лопаты липнет мокрая земля, намок план, на котором я отмечаю редкие черепки, и, не выдержав, мы уходим домой.
И поделом! Всему своё время…
10
Настоящее — это кажется понятным. Ты сам, окружающие тебя люди, произнесённые слова, звуки, запахи, игра красок, — так сказать, всё сущее.
А прошлое? То, что ушло? Фикция? Нет его на самом деле? Существование несуществующего, бывшего…
Вероятно, можно подойти к этому вопросу несколько иначе, если предположить, что прошлое — это ставшее, свершившееся, реальное в противоположность настоящему, которое само по себе существует лишь как миг возникновения реальности…
Парадокс?
Что ж, не только наука, но и сама жизнь состоит зачастую из сплошной цепи парадоксов. И разве не парадокс, не насмешка над здравым смыслом все эти черепки, каменные орудия и древние кости, которые прибавляются у нас на подоконниках, в коробках, разложены на листах бумаги в углах? Их сделали человеческие руки несколько тысяч лет назад. Некогда они были настоящим, «сущим», затем стали прошлым, но от соприкосновения с нашими руками таинственным образом обрели реальность. Выпав из жизни, они снова вернулись в неё в том же самом виде, как прежде. Такими же?
Или время всё же наложило на них свой отпечаток и они — иные?
Не внешне — иные по сути своей?
Когда я отправился в свою первую разведку по берегам Плещеева озера, здесь было известно только четыре места с остатками древних поселений — Большая Песошница на Трубеже под валами древнего Переславля, Польцо на Вёксе, Торговище на озере Сомино и ещё одна стоянка, безымянная, расположенная где-то возле городской водокачки. Гдеименно, никто уже не помнил.
Теперь их более четырёх десятков.
Одна из таких стоянок почти перед самым нашим домом — высокий мыс, полого сбегающий к воде с обрывчиком на одной стороне, где поставлены мостки, чтобы полоскать бельё, и притулились соседские лодки. Каждый год по весне обрывчик размывается водой, крошат его волны от моторных лодок и из чёрного слоя, лежащего между дёрном и белым песком, выпадает то черепок, то кремнёвый отщеп, а то и наконечник стрелы.
Чёрный слой — это и есть культурный слой древнего поселения.
С точки зрения формальной логики «культурный слой» — один из парадоксов словообразования.
Задумывались ли вы, что произойдёт, если с наших улиц внезапно исчезнут подметальные, поливочные и снегоочистительные машины, а мусорщики перестанут приезжать за скопившимися в баках отбросами? И совсем не будет канализации, той, сквозь решётки которой смывается с асфальта пыль и грязь? Очень скоро, за какие-нибудь три-четыре года, тротуары скроются под слоем земли, перемешанной с мусором, бумажками от мороженого, окурками, спичками и прочей дрянью. Покопавшись, здесь можно будет найти монеты, выскользнувшие сквозь прореху в кармане, ключ, пробку, обрывки проволоки, тряпье, гайки, осколки стекла и фарфора и множество других предметов, выпавших случайно или выброшенных за ненадобностью из нашей жизни. Всё это и будет «культурным слоем». Он накапливается из отбросов и отходов, из строительного мусора, сгоревших или разрушенных жилищ, растёт незаметно из года в год и под такими древними городами, как Новгород, Москва или Смоленск, достигает порой десятка метров.
Ещё толще культурные слои в Средней Азии и на Ближнем Востоке. Там строили из сырцового кирпича, не обожжённого, а всего лишь высушенного на солнце, и если здание ветшало, его не сносили, а разбивали, утрамбовывали, разравнивая площадку, чтобы на этом же месте возвести новый дом. Глина наслаивалась пластами на первоначальный фундамент, и получалось, что город, выстроенный на равнине, уже через тысячу лет оказывался стоящим на холме.
Чёрный цвет культурного слоя — цвет перегноя, остатки органических веществ, из которых сам слой вырос. Когда говорят о каком-нибудь доме, что он «врос в землю», это неверно, дом остался на прежнем месте. А вокруг него наросла земля, тот самый культурный слой, который и раскапывают археологи.
Теперь, ловя плотву с мостков, сбитых у древней стоянки, мы попутно собираем всё, что вымывает вода. То, что можно поднять с земли, не прибегая к раскопкам. У археологов всё это называется «подъёмным материалом».
Раскладывая на бумаге находки, сортируя по эпохам, я учу своих приятелей определять различные орудия, показываю, как ими пользовались.
Среди множества каменных орудий, различить которые может лишь намётанный глаз археолога, есть два вида, понятные даже непосвящённому. Это наконечники стрел и копий, столь ювелирно обработанные мелкой отжимной ретушью, что кажется, будто они вышли из рук художника, и каменные топоры со сквозной сверлиной, отшлифованные, изящные в своём совершенстве, напоминающие о томагавках индейцев из романов Фенимора Купера. И стрела и боевой топор служили делу смерти. Не потому ли и требовалось для этих орудий совершенство выделки, чтобы они разили столь же совершенно, чтобы орудие смерти всегда можно было выделить из числа других, мирных?
