уносит в дом. «Ещё черепочков прибавилось!» — говорит, наверное, сейчас Прасковья Васильевна.
Снова усаживаемся в лодку. На этот раз мотор заводится неожиданно быстро, и мы скользим по свинцовой холодной воде.
За те несколько дней, что осваиваем мотор, я успел привыкнуть к новой скорости проносящегося и меняющегося вокруг пейзажа. Я уже не напрягаюсь, у меня не устаёт рука, не затекает спина, а главное, сквозь грохот мотора я ухитряюсь слышать, о чём говорят мои друзья.
Они удобно устроились на носу, следят за проплывающими в небе кронами сосен и ведут неторопливую беседу всё о том же неолите, которому посвящены здесь все наши дни. На этот раз темой дискуссии служат размеры Польца, та громадная территория — около ста тысяч квадратных метров, — по которой разбросаны находки. Настоящий районный центр тех времён! И удивительно насыщенный всем, чем только можно. По прошлым раскопкам я знаю, что иногда здесь нельзя двинуть лопатой и слой приходится разбирать ножом.
И сейчас Саша, наш главный спорщик, кипятится, доказывая Вадиму, невозмутимо взирающему на небо, что здесь-то не так.
— Пойми ты, не может это быть одним поселением, не может! Наверняка их здесь было несколько… А каждое последующее не совпадает с предыдущим. Вот копай на разных концах — и материал будет разный…
— Может быть, они жили здесь непрерывно.
— Чудак! Ну сколько жили? Тысячелетие? Два? И на одном месте всё?
— Куда же им бежать было? И зачем?
— А войны? А эпидемии?
— Что же что войны… Из-за чего воевали? Опять же из-за озёр, из-за дичи. Ну, пришёл кто-нибудь, перебил здешних, сам на их место сел… Тут поинтереснее штука есть: откуда они кремень брали? Своего-то у них не было — нет здесь нигде известняков, не выходят они на поверхность. На Оке или на Верхней Волге просто: поработай с часок киркой на обрывах, и хватит тебе кремня на целый год…
— Вот и привозили оттуда.
— А там свои гаврики сидели и за так кремня не давали. А кремень верхневолжский у них есть. Вот тебе и загадка!
— Слушай, начальник, а что они пили? Для сугрева-то? Им ведь даже пива сварить не из чего было — земледелия-то ещё не знали…
— Мухомор пили, — кратко бросаю я. — А заготавливали они мухомор по осени всем обществом и выдавали по календарным праздникам на разгул души…
— Мухоморовку, значит… Слушай, а соль они знали?
— А хлебушек белый пекли? А сельдь-залом делали? — ехидствует над Вадимом Саша.
Но тот знал, что спросить.
Мы знаем много, но, в сущности, ничтожно мало. Мы ухватываем только схему, только генеральную линию исторического процесса, но это не означает, что мы ухватываем саму жизнь. Достаточно открыть любой учебник истории, любой раздел его: там будет перечень событий, лиц, даты, будут названы силы, суммированные до безликости, которые эти события вызвали, но не жизнь.
Облик жизни складывается из тысячи мелочей, на которые живущие не обращают внимания, не замечают их до тех пор, пока вдруг та или другая мелочь из этой жизни не выпадет.
Что мы знаем о пище неолитического человека — не о том, что он употреблял в еду (хотя и этого мы как следует не знаем), но о том, как именно он употреблял эту пищу?
О том, что он её варил, можно судить по черепкам, сохранившим остатки нагара на стенках горшков. О том, что он ел и рыбу, и мясо, свидетельствуют кости рыб и животных. Но как готовил человек эту рыбу и мясо? Чем приправлял и заправлял? Ел в виде шашлыков, рагу, супов, похлёбок? Это от нас скрыто, как и то, употребляли ли в неолите соль? А ведь человек мог обратить на неё внимание, по крайней мере здесь, рядом с выходами соляных источников.
— Думаю, знали. Хотя прямых доказательств этому нет…
Правда, у меня есть ещё доказательства косвенные, вернее, догадки. Если их привести в стройную систему, они тоже свидетельствуют «за». Первая из них та, о которой только что говорили Вадим и Саша.
Польцо — совершенно исключительное по размерам древнее поселение, для наших мест, разумеется. В его земле хранятся не только напластования разных культур, сменявших друг друга, но, что гораздо загадочнее, вещи явно не местного происхождения. Об этом можно судить по формам орудий, по материалу, из которого они сделаны, по орнаменту на черепках, по составу глины. Их мало, но они всё же есть.
И зачастую их родина оказывается за несколько сот километров от Плещеева озера.
Как и почему — второе важнее — попали они сюда?
Вывод напрашивается один: в результате торговли, обмена. Но что могли предложить в обмен обитатели этих мест, не имевшие даже собственных месторождений кремня, столь же важных для той эпохи, как нефть, урановые руды, железо и марганец для современной?
Соль?
— А ты не пробовал искать у варниц? — спрашивает Вадим.
— Пробовал. Только напрасно: усольцы там всё перекопали. Даже намёка на черепки нет…
Последний поворот. Я направляю лодку прямо на отражение высокой трубы новой бани, которое колышется от слабых волн и, сокращаясь, убегает из-под носа. Глушу мотор, резко выкидываю его на себя из воды. Становится тихо. По инерции, теряя скорость, лодка скользит и мягко утыкается носом в трухлявые чёрные сваи. Саша выпрыгивает из лодки и рывком втаскивает нас на берег. Потом, подхватив рюкзак, идёт в магазин. Я тоже вылезаю и иду с бидоном направо, к маленькой поржавевшей крыше, торчащей над обрывом берега. Здесь керосиновая лавка.
Вадим остаётся у лодки.
Когда я вернулся, он стоял на мостках, облокотившись о перила, и смотрел на купанские огороды, сбегающие по буграм к реке.
— Что, тоскуешь?
Вадим повернулся и подбросил на ладони черепок, принесённый нашим хозяином.
— Копать надо! Быть здесь могильнику… Не зря ты тогда со Степаном погребение раскопал.
— Где копать-то? Всё не перекопаешь, а курганчиков не видно. Может, они просто какого-нибудь бедолагу, скончавшегося в пути, здесь зарыли?
Всё может быть. И мы стоим с ним рядом и смотрим на огороды.
Со стороны станции доносятся гудки маневровых паровозов. Там кипит работа, днём и ночью вывозят торф.
На противоположном от нас берегу чернеют фигуры нахохлившихся удильщиков. После тёплых дней снова потянуло холодом. Плотва уже прошла, отнерестилась, но рыболовы нет-нет да и вытащат какую- нибудь зазевавшуюся рыбину.
Наконец из-за бани появляется довольный Саша с дымящейся сигаретой. Важно, не спеша спускается он по песку, неся набитый рюкзак.
— Получайте, тунеядцы! Не какая-нибудь «Прима» — московская! — говорит он, оделяя нас красными пачками сигарет. — Вот, говорил вам, что надо заказывать хлеб? То-то, сидели бы сейчас ни с чем, а так — оставили… Небось опять о братьях-славянах вздыхали? А что, если нам их поискать, покопать, пока Польцо стоит без рабочих? А? Всё-таки дело…
— Правда, начальник, может, копнём? — загорается Вадим. — Ну, поищем день-два, пару траншеек заложим возле того столба, где ты со Степаном копал… Не найдём погребений — и бог с ними!
В предложении этом есть разумный смысл, и, многозначительно отпустив: «Надо подумать…» — я усаживаюсь в лодку, повернув её в сторону плотины…
Ушли в сторону надвигавшиеся было тучи, вечернее усталое солнце красит землю в оранжево- красный цвет. Тени длинные, почти чёрные. Повороты, повороты… Мы тарахтим вдоль Усолья, а навстречу плывут рыбаки, возвращающиеся с озера Сомина. Лодки расходятся, качаются на встречных волнах, и справа остаётся Козья горка.
