Исследования и статьи

своим поспешным заключением открыл для них возможность обходного маневра. Насколько такой расчет был точен, показывают колебания Калайдовича, собиравшего воистину «по горячим следам» сведения о рукописи «Слова о полку Игореве», которого он был ревностный защитник. Одним из первых он мог использовать Мусин-Пушкинский список для сравнения с изданием 1792 г. и пришел к выводу об ошибке Карамзина. Но сила общественного мнения и авторитета официального «историографа» оказались столь велики, что даже полное изменение признаков искомого оригинала не разрушило, а лишь укрепило нападки скептиков.

Можно утверждать, что после 1812 г. судьба двух изданий — Правды Руской 1792 г. и «Слова о полку Игореве» 1800 г. оказывается неразрывно связанной, а та или иная точка зрения исследователей по поводу одного из текстов так или иначе отражается на отношении к другому. Упрекая Болтина в ошибках, цитировали Карамзина, но обращались уже не к Пушкинскому, а к Воскресенскому списку, подменяя пергаменный — бумажным, древний — поздним. И в то же время, сопоставляя, сравнивая отдельные части текста издания 1792 г., отыскивая «выброшенные» или «вставленные» куски, критики распоряжались Болтинским текстом с поразительной бесцеремонностью, обвиняя издателей в «антиисторизме» и полностью забывая как о принципах издания, провозглашенных в предисловии к нему, так и об описании оригинала.

Известным итогом подобного рода «исследований» явилась работа С. Н. Валка о Болтинском издании Правды Руской 1792 г. и о «методах работы» ее издателя, опубликованная сначала в «Трудах Отдела древнерусской литературы»[544], а затем в составе более широкого исследования о принципах издания этого текста в XVIII в. — в «Археографическом ежегоднике»[545].

Согласно утверждениям С. Н. Валка, текст издания 1792 г. является компиляцией из восьми списков, находившихся в руках издателей, и в основу издания был положен не хартейный, как указано в предисловии (за который вначале принимали Мусин-Пушкинский список), а, бумажный Воскресенский, по предположению Валка находившийся в Синоде в конце 1791 г. Соответствующим образом археограф представляет и работу И. Н. Болтина над текстом. Так, рассматривая в качестве примера первую статью Правды Руской в издании 1792 г., С. Н. Валк приходит к выводу, что она является «…склейкой того, как она читается в Краткой Правде, с тем, как она читается в Пространной Правде» [546]. Метод же работы издателя он описывал следующим образом: «…Болтин не только по своему разумению соединяет в одно целое разнородные по своему происхождению части текста, но и то, что дошло в исправном, казалось бы, виде, подвергает критике с точки зрения своего понимания и соответственно этому правит текст»[547].

Отказывая Болтину в самой возможности исторического подхода к тому или иному документу, С. Н. Валк пренебрежительно отзывается об исторических взглядах Болтина, а порой в его отношении к историку XVIII в. проглядывает даже враждебность, когда он, упомянув, что «в своих взглядах на Русскую Правду Болтин следовал В. Н. Татищеву», неожиданно заключает: «Мы видим Болтина националистом, апологетом и крепостного права и русского абсолютизма»[548].

Что же касается провозглашенных в Предисловии принципов издания 1792 г., С. Н. Валк пишет:

«Болтин обещал в своем предисловии делать оговорки относительно разночтений. Им оговорено, что „ябетник“ встречен им только у „Татищева“ (так назвал Болтин напечатанный Румовским Академический список с примечаниями Татищева); такие же оговорки о разночтениях сделаны Болтиным еще только в пяти случаях и на всем протяжении его издания Правды, хотя их надо было сделать в десятки раз больше, если только принять во внимание все разночтения Академического Краткого и всех Пространных списков»[549].

По-видимому, Валк имел в виду списки Правды Руской, изданные в первом томе ее академического издания 1940 г, — списки, которые физически не мог знать И. Н. Болтин, подчеркнувший в предисловии, что располагал всего только шестью неизданными и двумя изданными списками. Тем удивительнее очередной выпад Валка, что «при таких условиях нельзя удивляться обвинениям Карамзина, что в издании Болтина „находятся неисправности, большею частию умышленные, mo-есть мнимые поправки“»[550].

Суровый приговор, вынесенный «патриархом советской археографии», казалось, должен был навсегда закрыть вопрос о научном значении злополучного издания. Однако существует несколько аспектов, заставляющих еще раз к нему вернуться, чтобы рассмотреть причины и обоснованность столь категорических суждений. Напомню, что критика издания 1792 г. как в момент своего возникновения, так и в наши дни, связана с попытками дискредитировать научную деятельность и поставить под сомнение элементарную порядочность «любителей отечественной истории», превратив их если не в злостных, то в «благонамеренных фальсификаторов»[551]. А это значит, что наш вопрос имеет не только исторический, но и вполне актуальный научный интерес, поскольку от того или иного ответа зависит дальнейшая судьба издания 1792 г.: останется ли его текст «компиляцией» и окончательно исчезнет из научного оборота, или исследователям нашего древнейшего юридического свода законов можно будет возвратить науке принадлежащий ей по праву текст неизвестной сейчас рукописи.

По счастью (или по иронии судьбы), а, может быть, не без умысла со стороны М. Н. Тихомирова, создателя и редактора «Археографического ежегодника», в том же томе, где напечатана работа С. Н. Валка, была помещена работа А. Т. Николаевой об И. Н. Болтине как археографе [552]. Читатель найдет там отзывы о Болтине и его работах таких историков, как С. М. Соловьев, М. И. Сухомлинов, В. О. Ключевский, В. С. Иконников и других, неизменно подчеркивавших глубочайшее уважение ученого XVIII в. к факту, документу и даже букве исторического документа, которое прослеживается во всех без исключения трудах Болтина, оказавших огромное влияние на развитие российской историографии и источниковедения. После всего этого не вызывает удивления и собственный высокий отзыв о Болтине А. Т. Николаевой, когда она пишет, что «характерной особенностью Болтина, как археографа, является чрезвычайно бережное отношение к публикуемому источнику, стремление донести его до читателя в неприкосновенности» [553]. К сожалению, сама А. Т. Николаева не решилась прямо выступить с пересмотром традиционного взгляда на издание 1792 г., ограничившись указанием, что «издатели взяли, как они пишут (выделено мною. — А. Н.), наиболее древний список и сличили его со всеми им известными списками»[554]. Но дальше, снимая сомнения, она писала прямо, что для Болтина «неприкосновенность текста публикуемого памятника была альфой и омегой»[555].

Итак, перед нами две точки зрения на И. Н. Болтина и на его последнюю работу — С. Н. Валка и А. Т. Николаевой, диаметрально противоположные друг другу по своим оценкам этого замечательного исследователя. И если за Николаевой стоят крупнейшие историки прошлого, то на стороне Валка — определенная историческая традиция, требующая своего рассмотрения ab ovo. В данным случае таким «яйцом» оказывается Н. М. Карамзин и его примечания ко второму тому «Истории государства Российского», поскольку он первым усумнился в верности текста 1792 г. и выдвинул сомнения, на которые «не ответил» А. И. Мусин-Пушкин.

Начнем с того, что «ответить» Карамзину А. И. Мусин-Пушкин не мог по той причине, что 2-й том «Истории…» вышел спустя год после смерти графа, рассчитать это при желании довольно просто. Удивительно другое: никто не подумал, почему все эти вопросы и упреки Карамзин не обратил лично к графу, когда пользовался его библиотекой? Однако какой библиотекой — той, что была на Разгуляе до пожара 1812 г., или какой-то иной, в которой находилась рукопись? Вопрос принципиальный, потому что после 1812 г. у А. И. Мусина-Пушкина никакой библиотеки уже не было.

Стало быть, загадка заключается, в первую очередь, в истории пергаменной рукописи XIV в., хранящейся ныне в составе собрания ЦГАДА, которая носит имя «Мусин-Пушкинской» и где, кроме Правды Руской, находится «Закон судный людем», «Выписка из Книг Моисеевых», «Устав Владимира о церковных судех», торговый договор Смоленска с Ригою и Готским берегом 1229 г. и «Устав Ярослава о мостех». В