прощения. Столько раз проезжала мимо вашего дома и думала, что в следующий раз обязательно заеду.
— Да ладно тебе, — отмахнулся Малевич. — Я же все понимаю. У тебя дела миллионные, где тут найдешь минуту забежать к старику книжки полистать. Но, думаю, завтра будет как раз тот случай.
— Завтра?
— Ко мне тут человек один приезжал. Показывал альбом и кое-какие старые бумаги. Отчего-то я думаю, что эти бумаги будут тебе интересны. Может, и ошибаюсь, конечно, но если бы ты завтра утром, часов, например, в одиннадцать, меня навестила, то я, пожалуй, назначил бы ему на двенадцать.
— А что за бумаги-то, Виталий Петрович?
— Ерунда разная. Счета какие-то, расчеты. Все вперемешку. И среди них несколько страниц одной рукописи. А до меня уже дошли тут кое-какие слухи.
— Ну и город у нас.
— И всегда таким был. Так как, найдешь завтра полтора часа для меня?
— В одиннадцать буду обязательно, — пообещала Рудокопова.
Малевича она знала много лет, с тех еще времен, когда он работал в архитектурном управлении и дружил с ее родителями. Немалая часть их домашней библиотеки была собрана благодаря Малевичу, и ему же отдала ее Рудокопова, уезжая в Италию. Вернувшись, она нередко советовалась с ним, когда попадалось что-то интересное.
Но она ни слова не говорила ему о рукописях Гоголя. Хорошо, конечно, что Малевич первым делом позвонил ей. Это хорошо. А все остальное — не очень.
Старик заметно сдал за то время, что они не виделись. Очки с толстенными стеклами, две вязаные кофты, какие-то бесформенные штаны, повисшие на расплывшемся животе, сношенные шлепанцы. Рудокопова помнила его высоким брюнетом с красивой сединой, легким и ироничным. Двадцать пять лет назад.
— А ты, Леночка, все хорошеешь, — поправил очки и словно ответил ей Малевич. — Мне бы так. Ну, идем.
Бурча какие-то слова о том, что она невозможно похожа на мать, а еще больше на бабушку, он провел ее в заставленную шкафами с книгами гостиную. И тут же сунул в руки несколько десятков ксерокопированных страниц.
— Ну-ка, глянь. Может, это вовсе не то, что ты ищешь. Ночь едва спал, представь, переживал. Не зря ли тебя обнадежил.
Рудокопова глянула и немедленно узнала почерк. Ее отрывок и этот были написаны одной рукой.
— Спасибо, Виталий Петрович, — кивнула она. — Это именно то, что я ищу.
— Ну, слава богу, — вздохнул старик. — Тогда ты читай, а я пойду приготовлю чай. Или ты пьешь кофе?
— Да, я — кофе.
— Заманчивое предложение, ваше сиятельство. Но вот как быть мне с моей бричкой?
— Не беспокойся ты о ней, — воскликнул князь. — Доедут твои молодцы, что с ними станется? Дня за три доберутся. А ты, чем по дорогам эти три дня трястись, завтра уж в обед по Хрещатицкой улице прогуливаться будешь. К слову, там новый театр недавно поставили. Ну так что? Едешь ли?!
И никакого ответа не дожидаясь, князь приказал вещи Чичикова все как есть нести в свою карету.
Точно во сне расплатился Чичиков с корчмарем и изумленным Селифану с Петрушкой велел добираться до Киева без него. Едва отдал он последние указания, как тут же остановилась перед ним карета князя, сама собой открылась дверь, и вот уж сидит он на мягких сиденьях красного бархата, за красными же занавесками. Вскоре хлопнула другая дверь, и князь усмехнулся ему из противуположного угла кареты.
— Трогай, — негромко сказал князь, пристально глядя прямо в глаза Чичикову.
Что-то крикнул кучер и щелкнул кнутом. За окном, качнувшись, проплыла корчма; мелькнула и тут же пропала собственная бричка Павла Ивановича, а рядом с ней вытянутое и желтое, как линь, лицо Селифана. Потом все исчезло. Вокруг них опять был только лес, засыпанные сырым тяжелым снегом деревья и бесконечная ночь. Неизъяснимая тоска охватила Чичикова. Вдруг захотел он вырваться из этой проклятой кареты, бежать прочь от непонятного князя со странным и невнятным именем. Попытался было незаметно толкнуть дверь, но та не поддалась. Князь все так же внимательно глядел в его сторону, а за окном бесшумно и стремительно скользил ночной лес.
— Что ж, Чичиков, — продолжил князь, все никак не отводя взора, — не пришло ли время нам поговорить?
— Ваше сиятельство. Да чем же мы занимались всю эту ночь, как не говорили? — совсем растерялся Чичиков.
— Пришло время нам поговорить, — повторил князь, словно не слышал последних его слов.
— Мне что-то нехорошо, ваше сиятельство, — пробормотал Чичиков и, уже не кроясь, навалился на ручку двери. — Позвольте выйти! Мне нехорошо.
Но дверь все не отворялась. За окном не было видно ни деревьев, ни даже снега — только мрак и тьма окружали карету.
— Сколько душ ты купил, Чичиков? Три тысячи, как говорят?
— Только три, ваше сиятельство.
— Только три. Да еще земля под Херсоном. Да Селифан с Петрушкою. Так ты богат! Ты богат. И ведь этого ты и хотел. Теперь доволен ли, Чичиков?
Чичиков молчал, не зная, что ему ответить, не понимая, к чему клонит князь.
— Ну, что молчишь?.. Хитрая ты, Чичиков, бестия! Сколько уж времени за тобой наблюдаю — а все чего-то не пойму. Ведь ты — вор. Вор и мошенник. Уж сколько я воров и мошенников повидал — не счесть, а все были другие. Ты — особенный какой-то вор, отчего это, Чичиков?
— Не знаю, ваше сиятельство, — отвечал грустный Чичиков.
— Ну, хорошо, хорошо, — неожиданно смилостивился князь. — Я не о том хотел. Я о другом. Скажи мне, эти три тысячи, они ведь были куплены с соблюдением буквы закона?
— С точнейшим соблюдением буквы, и в полном с законом соответствии, ваше сиятельство, — быстро отвечал ему Чичиков. — Документы выправлены в гражданской палате, извольте убедиться лично.
— Вот ведь шельмец, — довольно засмеялся князь. — А не продашь ли ты их мне, Чичиков?
Продай, братец, я хорошую цену предложу. Как за живых не заплачу — не обессудь, но дам больше, чем ты получишь за них в ломбарде. Сотню с четвертью за каждого. Ну, по рукам что ли?
Чичиков в изумлении поглядел на протянутую князем руку. Ему надо было быстро решаться, принимать ли неожиданное предложение этого странного князя или же отбрехаться и уйти от неприятного разговора с неясными последствиями. Но в голове не было ни единой дельной мысли, и только пустая песенка крутилась в пустой его голове:
Перстень у князя и вправду был знатный. Чичиков приметил его еще в корчме и теперь, вместо того, чтоб отвечать на предложение князя, хоть в утвердительном, а хоть и в отрицательном смысле, решил вдруг поинтересоваться.
— Простите мой вопрос, ваше сиятельство, — спросил он, — что это у вас за перстень? Старинная, должно быть работа? И дорогой.
