независимый, интересный и оригинальный.
В фантастике к тому времени сложилась нелепейшая, для любого другого менталитета, но только не для русского, ситуация: можно писать либо «за», либо «против», хотя на самом деле все, что публиковалось, не было и «за», как не было и «против», но в России всегда привыкли читать между строк, потому в каждом произведении братьев находили нечто «против», то есть против власти, а в произведениях Немцова и Казанцева – «за».
Я хорошо помню ту статью Немцова, в которой он подверг критике «Далекую радугу». В повести страшная катастрофа надвигается на планету физиков, где кроме физиков находятся их семьи, а также множество туристов, охотников и прочего люда. От первой страницы и до последней герои спорят, что спасать от катастрофы: уникальные научные данные или произведения искусства, так как звездолет только один, все не увезет. И вот в конце концов после многодневных споров находят решение: оставить и то и другое, а спасать… кого бы вы подумали? Да, это просто невероятно – женщин и детей! А если мест мало, то одних детей.
Вся критика Немцова сводилась к одному-единственному моменту: даже в наше несовершенное время такой вопрос просто не возникает – с тонущего корабля в первую очередь спасают детей и женщин. А мужчины остаются, увы, вместе с сундуками пиастров и произведениями искусства.
Такая статья сейчас воспринималась бы просто как критика на неудавшееся литературное произведение. Чем она и была, кстати, но в то время читающая публика все написанное понимала только как либо указания партии, либо как противодействие этим указаниям. Ничего третьего в упор не видела и не хотела видеть, неинтересно, нет остроты, борьбы нет, крови и опасности не чувствуется! Ну как если бы сейчас написать, что нет на свете ни лох-несского чудовища, ни бермудского треугольника, ни ясновидения, ни телекинеза, ни чтения мыслей, ни хилеров… Вот сволочь, а, такое написать? Потому раз уж братья ходили в героях-диссидентах, хотя никаким преследованиям не подвергались, все их вещи выходили в срок, как намыленные, чего не скажешь о работах других авторов, так вот любая критика братьев принималась читающим интеллигентным быдлом только как зажим «диссидентствующих», как давление партии, как унтерпришибеевщина и даже как антисемитизм, хотя, повторяю, ни зажимом, ни антисемитизмом и не пахло, обыкновенная критика старого опытного автора на произведение более молодого, вот и все. Но так же, как сейчас любой схваченный на горячем карманный вор заявляет с пафосом, что его преследуют за политические убеждения, что в его компрометации заинтересованы «определенные силы», так тогда любая самая робкая критика в адрес Стругацких воспринималась как жесточайшие преследования со стороны Власти и чуть ли не как запреты на публикации. Как же, покажите мне хоть одну вещь, которую Стругацким запретили публиковать! А я свои покажу. Словом, Немцова затюкали, затравили, от него шарахались, вскоре старый заслуженный автор стал вообще изгоем.
На самом же деле все те авторы, что одни «за», а другие «против», – пальцы одной руки. И не случайно и те и другие разом умолкли, едва коммунистический режим рухнул. И лишь двое сильных, которых зажимали с двух сторон, и режим и «оппозиция», требовавшие примкнуть к стаду, ведомому братьями, принести им вассальную присягу, поцеловать руку с перстнем и писать те глупости, которыми они наводнили прилавки, – только эти двое при падении партийного режима вздохнули с облегчением и начали писать и публиковаться свободно, раскованно, со все возрастающим темпом. Ну, понятно, это я так иносказательно о себе, замечательном, и о молодом Головачеве.
Я написал тогда на его повесть «Непредвиденные встречи» хвалебную рецензию, порекомендовал издать как можно более массовым тиражом, а самому автору настоятельно рекомендовал держаться избранного пути. К сожалению, при коммунистическом режиме это проделать было трудно, но власть рухнула, и теперь видно, кто чего стоит! Кстати, тогда «Непредвиденные встречи» вышла довольно быстро. С той повести и начался путь молодого, тогда еще с пышной шевелюрой, талантливого автора, а главное – так непохожего на остальное стадо, что паслось во всех журналах, сборниках, альманахах, издавало одинаковые книги на тему: как плохо быть бессмертным и как прекрасно умирать в слабом человеческом теле!
Где они, так прекрасно приспособившиеся к тому литературному времени?
Там, где будут нынешние приспособившиеся…
Роман о рабочем классе тут же дал квартиру, членство в Союзе Писателей и в рядах партии, синекуру в аппарате СП: ответственный секретарь, не хвост собачий! – две литературные премии… Меня почтительно усадили за стол с красной скатертью в самом центре, откуда я свысока посмотрел на «производственников»: ну, что, убедились, что фантастику писать сложнее? Придурки, надулись как индюки, посинели от злости. Щас, начну писать эти производственные романы и дальше, хватая дачи, машины, награды, оттеснив их на окраину…
Ессно, если бы я не был Никитиным. Тут же издал «Шпагу Александра Засядько» («Золотая шпага»), за которую Кравчук, тогда замсекретаря ЦК Компартии Украины, яростный и непримиримый сталинец, борец с украинским национализмом, а позже – президент Украины и яростный борец за украинскость, – занес в «черные списки» с запретом печататься, упоминаться в прессе и пр., т.е. я разом потерял все, что получил за производственный роман.
В Харькове от меня шарахнулись все, кто совсем недавно набивался в друзья. Образовалась мертвая зона в местном отделении Союза Писателей, и когда я выходил в коридор, оттуда сразу же испарялись курильщики. Я тут же перестал ходить в это такое дорогое и близкое мне здание.
Снова пошел литейщиком, благо здоровье позволило бы это сделать и сейчас при необходимости. К счастью, в Москве наплевать на украинский национализм, а меня на Украине объявили одним из молодых лидеров украинского национализма. Я вскоре прошел по конкурсу на ВЛК, где тут же встал вопрос о моем исключении, но за меня поднялись вээлкашники, а это сорок литературных звезд, лауреатов Украины, Узбекистана, Грузии, и всех-всех остальных республик, и кончилось тем, что исключали преподавателей, с которыми я задирался, а мне – строгача с занесением, но об этом чуть позже.
Через два года вернулся на Украину, но там все те же «черные списки» и запрет на публикации. Пришлось эмигрировать в Россию, в Москву, но первая публикация все же только в перестройку, в 1985 г. – «Далекий светлый терем», 100 тыс. тираж, Москва, Мол. Гв. «Б-ка советской ф-ки».
Нет, об этом надо подробнее, а так черт-те что получается. Скороговорка какая-то. Все было весьма драматичнее и характерно для того времени, для той эпохи, потому стоит дать хотя бы с минимумом подробностей.
Между блистательным успехом романа «Огнепоклонники» и отбытием в Москву на учебу кое-что произошло весьма важное, к чему надо вернуться, чтобы рассказать подробнее.
Первое, это ко мне зачастили корреспонденты. Сперва центральной прессы, потом республиканской, а уж после всех – областной, ну это же понятно, нет пророка в своем отечестве, для камердинера нет героя, и все такое: в Харькове с изумлением узнали от столичных товарищей, что у них в Харькове вот взяла и расцвета пышным цветом литературная суперзвезда прямо в середке рабочего класса, что так нужно, своевременно об этом писать и писать, зарабатывая на репортажах, заполняя страницы прессы всякой
