следует быть более объективными и признать, что половцы куда гармоничнее вписывались в окружавшую их среду, чем народы земледельческие, которые ее истощали и разрушали, ничуть не заботясь о ее сохранении.
Не контакты, а симбиоз
Я думаю, и размышления эти навеяны изучением византийских источников, что половцы отнюдь не стремились к регулярным сражениям с кем бы то ни было. Похоже, что и на войну они смотрели как на развлечение или игру, достойную мужчины, но именно игру, предпочитая короткие стычки и маневр, легко отказываясь от разгрома противника, если это оказывалось сопряжено с лишениями и трудностями. Они не стремились жертвовать жизнью ради сомнительного успеха и легко 'показывали плечи', ударившись в бегство. В обычных условиях война была для них разновидностью охоты, 'удальством', хотя в случае нужды они могли стоять насмерть, как то было в решающем сражении с турками-сельджуками при Давиде Восстановителе или в войнах с византийцами. Способные на молниеносный набег, сами они никогда не вели длительных осад, за исключением одного случая с торками. И столь же известный по летописи случай появления среди них какого-то 'бесурменина', владевшего секретом 'живого огня' (на этот случай обычно ссылаются те, кто обвиняет половцев в желании 'попленить русские города), - явное недоразумение уже по тому, с какой легкостью половцы отдали этого 'бесурменина' русским князьям.
Внимательное чтение известий наших летописей о контактах с половцами приводит к заключению, что эти 'дети степей' во многом поступали, как настоящие дети. Они оставались по-детски доверчивы к тем, кто, как русские князья, неоднократно нарушал договоры, кто убивал их заложников, их ханов и 'братию', тогда как тщетно было бы искать обратные примеры. Брать в плен, чтобы отпускать за выкуп, - таково было 'правило игры' этих степных рыцарей, и оно соблюдалось на Востоке гораздо строже, чем у рыцарей Запада. Князь, хан, даже шах могли быть убиты в жаркой схватке. Но смерть их была или случайна, или обусловлена личными отношениями противников. Простой воин не имел права поднять руку на благородного, похоже, он был даже не в праве его пленить. Об этом свидетельствуют восточные историки и писатели того времени, описывая схватки с крестоносцами в Палестине, и о том же самом повествует грузинская поэма XI - XII веков 'Амирандарежданиани'.
Можно думать, что такие же правила определяли поведение половцев и на русских землях, когда они приходили в гости к родственникам или отправлялись в далекое кочевье. Об этом свидетельствует та легкость, с которой киевские князья убивали половецких ханов, захватывали их вежи, стада и семьи, остававшиеся без серьезной охраны на время долгих отлучек мужчин. Сами половцы вели себя иначе, как показывают многочисленные следы их пребывания в Верхнем Поволжье, во владимирском Ополье - в окрестностях Переславля-Залесского и Ростова Великого, где сохранились топонимы 'Половцы', 'Половецкого', 'Итларь'. Да и в самом Боголюбове, резиденции владимиро-суздальских князей, тесно связанных кровным родством со Степью, за строками летописных известий встают живущие там степняки - половцы, торки, берендеи, аланы…
Думаю, что в отношении половцев следует говорить не о 'контактах' с ними населения русских княжеств, а о симбиозе, начальном этапе постепенного слияния двух этносов, экологически вполне совместимых, если бы не последующее монгольское нашествие. Действительно, к XIII веку Русь и Половецкая Степь представляли единое образование, пронизанное бесчисленными нитями родственных, дружеских, политических и экономических связей. Образование многонациональное и интернациональное - именно так изначально складывалась Древняя Русь. Эту особенность отметил уже один из авторов 'Повести временных лет', который, перечислив племена и народы, закончил перечень многозначительными словами: '…яже ныне зовомая Русь'.
И здесь к месту вспомнить о втором, не менее ярком примере воздействия степной культуры на духовную культуру русского земледельческого населения. Это - былины.
Около двух столетий русский былинный эпос приковывает к себе внимание фольклористов, этнографов, историков, поэтов и художников.
В нем видят воспоминания об обрядах инициаций, оставленных в темных далях тысячелетий, и пережитки общинно-родового строя, борьбу патриархата с матриархатом, явственные отзвуки языческих времен и отражение дружинного быта Древней Руси. Но кроме всего этого, в них - дыхание степей, особенно во 'владимировом' или 'киевском' цикле.
Подвиги былинных героев совершаются не в чащах среднерусских лесов, не в перелесках лесостепи, где оседало русское население и возникали города, а именно в самой степи - просторной, бескрайней, откуда изредка накатывается 'вражья сила' и где герой обычно встречается с противником. Как правило, бой завершается победой. Однако далеко не всегда эта победа предполагает гибель одного из борцов или поединщиков. Очень часто сам бой оказывается способом 'узнавания' героем в своем противнике отца, брата или сестры (от другой матери), способом обретения жены или заключения побратимства. Это - типично степной сюжет, как и 'симбиотические' отношения героя со своим конем, как и все аксессуары степного быта, дожившие в былинах до наших дней на далеком русском Севере, где степей никто никогда не видел.
Оттуда, из степей, пришли в былину и имена противников богатырей и их побратимов, половецких ханов.
Со всем этим мы свыклись, как с чем-то само собой разумеющимся.
В самом деле, как представить русскую народную культуру северных лесов и холодных морей без речитатива были, без сказителей? Но сама былина как жанр, как форма - откуда она? Русский былинный эпос несопоставим с европейским сюжетно и структурно. Нельзя считать его и собственно славянским: ничего, подобного былине, западные славяне (да и южные тоже) никогда не знали. Так получается, что историко-географическая зона возникновения былин оказывается зоной контакта киево-черниговской и владимиро-суздальской Руси со Степью. Больше того, ни один европейский эпос, описывающий деяния героев, не знает такого внимательного и любовного отношения к природе, как русский, - к просторам, ветру, солнцу и небу, к деревьям и травам, птицам и зверям, к быстротекущей воде и к облакам. И в этом русскую былину можно сопоставить только с тюркским эпосом, отразившимся в эпосах казахском и калмыцком.
И разве не дыханием Степи проникнуто 'Слово о полку Игореве'?
В отличие от летописи, оно доносит до нас шум схватки, блистание доспехов, ржание коней, многоцветье одежд, цветущую, наполненную жизнью степь, далекие горизонты, заросшие лозняком берега многочисленных речек с пернатыми обитателями… Ветер колышет сочные, поднимающиеся из земли травы, слышится клекот орлов, вороний грай. У кого из поэтов европейского средневековья, живших за каменными стенами маленьких и тесных городов, можно найти что-либо подобное?
Песни-речитативы степных акынов, сопровождавшиеся щипковым струнным аккомпанементом или ударами бубна, похожие на заклинания, околдовывали слушателей, разворачивая перед ними панораму степных просторов, создавая ощущение удивительной слиянности природы и всадника, рождали порыв 'удали богатырской'. Она-то и питала дух русского народа в последующие исторические времена, поддерживая его в периоды лихолетья. Все это было воспринято и усвоено так, что в исконно русском происхождении былины до последнего времени не возникало сомнений… Но время изменило многое, сейчас связь русских со Степью и половцами ни для кого не является секретом. Сейчас уже понятно, что если оружие можно захватить в бою, ткани и украшения купить, то песенную культуру, имеющую всегда еще и подспудное магическое значение, можно обрести только из уст в уста в результате долгого и плодотворного сотрудничества двух народов.
'Спала князю умъ по хоти…'
Муза истории Клио удивительна в своих пристрастиях. Она охраняет для потомков факты, на первый взгляд малозначительные, и ввергает в реку забвения народы и государства. События весны 1185 года, связанные с поездкой в Степь новгород-северского князя Игоря Святославича, так же мало повлияли на ход мировой истории, как разгром басками арьергарда войска Карла Великого в Ронсевальском ущелье в 778 году. Однако и то, и другое стало важным сюжетом для поэтов и спустя сотни лет дошло до нашего времени.
Поэзия и реальность - вот извечный пример 'единства и борьбы противоположностей', приводящий в недоумение историков и литературоведов. В первую очередь, это относится к самому 'Слову о полку Игореве' и к его исторической основе. На протяжении последних десятилетий истолкование текста 'Слова…', а вместе с тем и событий 1185 года шло исключительно под углом зрения 'половецкой опасности' для Руси конца XII века. При этом исследователи закрывали глаза на дружеские связи князей и ханов, забывали межэтнические браки и их последствия, хотя Игорь Святославич был по крови (и, вероятно, по воспитанию и языку) на 3/4 половцем.
Не принималось в расчет и другое: с одной стороны - тесная дружба Игоря и Кончака, которая, как свидетельствует летопись, крепла год от года и завершилась женитьбой Владимира Игоревича на дочери Кончака, а с другой - ожесточенная усобица Игоря с Владимиром Глебовичем, князем переяславльским, возникшая, кстати сказать, в результате именно этой дружбы. И вот - парадоксальная ситуация: одни историки объявляют Игоря воином-героем, выступившем 'за землю Русскую', а другие - 'предателем русских национальных интересов'.
А что было на самом деле?
Кроме текста 'Слова…' современный историк располагает двумя версиями событий апреля-
