– Тогда почему…
– Я вижу, – сказала она горячим шепотом, – ты улыбаешься, а в глазах такая скорбь, что я готова заплакать!
Он спросил с удивлением:
– Что, настолько видно?
– Ну вот, – сказала она, – ты и сознался. Иди сюда. Садись…
Она повела рукой в сторону длинной скамьи под стеной, вблизи открытой двери в соседний зал, где с двух сторон прохода высятся громадные подсвечники с зажженными свечами.
Он подошел, учтиво выждал, пока она сядет первой, опустился на самый край и спросил тихонько:
– В чем я сознался?
– Что у тебя какая-то потеря, – объяснила она серьезно. – Очень-очень тяжелая. Тебе все еще плохо, ты веселишься… мрачно!
– Мрачно веселюсь, – повторил он. – Надо запомнить, хорошие слова для будущих песен. Лиза, мне действительно пока еще не совсем… но ты не права, моя тоска уходит, потому что я увидел тебя. Ты, как ясное солнышко, освещаешь мир, тебе радуются не только люди, но и стены замка, что сразу становятся теплее и даже нежнее, что ли…
Она с неудовольствием покачала головой.
– Только не надо этих красивостей!
– Насточертели? – спросил он мягко.
– Ты не представляешь, – призналась она, – что такое жить в окружении миннезингеров!
– Догадываюсь, – сказал он. – Вычурные и яркие, но все-таки похожие, как снегири, цветистые комплименты.
В сторонке раздался сухой треск, в полной тишине вроде бы что-то стукнулось о пол и покатилось.
Елизавета прислушалась, вскочила.
– Прости, Генрих…
– Да что там может быть, – сказал он досадливо.
– У нас может, – ответила она и пропала в дверном проеме.
В соседнем зале пахнет растопленным воском и гарью, свеча вывалилась из подсвечника на стене, а огонек в падении не погас, и теперь на ковре появляется рыжее пятно.
Елизавета подхватила белый восковый столбик, быстро затоптала вяло тлеющий ворс. Тангейзер хотел предложить помощь, но она уже вернулась к подсвечнику и, привстав на цыпочки, пыталась вставить свечу обратно, однако та уже погасла от быстрых движений, пришлось снова зажечь от двух соседних, потом она умело и точно покапала расплавленным воском в лунку подсвечника, вставила, сильно прижимая, чтобы прилипла получше.
– Курт ставил, – сказала она, не оборачиваясь, – а он такой небрежный…
– Так и до пожара один шаг, – согласился он.
Она оглянулась и наткнулась на его прямой мужской взгляд, он смотрит в упор, и ее щеки сразу же занялись жарким румянцем.
– Генрих, – сказала она полусердито, – вы не должны смотреть на меня так!
– Я не могу иначе, – сказал он честно. – В моих мыслях только ты.
– Мне казалось, – прошептала она, – ты меня ненавидел!
– Когда ты бегала за нами, – спросил он, – и подслушивала? Но то была не ты… Да и я был не я.
– А кто ты теперь?
– Сумасшедший, – ответил он, – меджнун.
– Меджнун? Кто это?
– Это такая история, – сказал он с неловкостью, – представляешь, я ревел, как девчонка. Но мне можно, я миннезингер, а тебе нельзя…
– Почему?
– Веки распухнут, – объяснил он с неловкостью, – и вообще глаза будут красные, как у кролика.
– Расскажи! Только вернемся…
Они столкнулись в дверях с бегущими к ним фрейлинами, Елизавета царственно отослала их обратно, а когда уселись снова на лавку, Тангейзер, втайне гордясь своей памятью на стихи, начал пересказывать всю поэму.
Он ощутил, что голос у него задрожал, а в глазах начало щипать, однако зарыдала раньше Елизавета. А потом и у него слезы побежали по щекам.
Фрейлины в испуге вскочили, одна заторопилась к ним, другая исчезла, а спустя несколько минут, когда Тангейзер и Елизавета рыдали, крепко обняв друг друга, в зал вбежали Вольфрам и несколько рыцарей.
Битерольф в гневе ухватил Тангейзера за плечо.
– Ты что себе позволяешь?
Вольфрам потребовал:
– Что случилось?.. Кто вас обидел?.. Елизавета, умоляю!
Елизавета, вся в слезах, не переставая рыдать во весь голос, проговорила с трудом:
– Генрих… расскажи им…
Тангейзер ответил сквозь слезы:
– Зачем?.. Они же как их мечи… такие же… бесчувственные.
Глава 10
Когда он закончил печальную повесть, Битерольф ревел, весь в слезах, как раненый зубр, Шрайбер рвал на себе волосы, а Райман плакал чисто и безнадежно, как несправедливо обиженный ребенок. Вольфрам, с опухшим лицом и красными глазами, пытался успокоить Елизавету, но у самого слезы бегут и бегут по лицу, губы трясутся, а голос срывается на мышиный писк, он без конца вытирал лицо уже мокрым рукавом, у Елизаветы все платки хоть выжимай, но больше всего горя выказывали рыцари, борцы за справедливость, ибо чувствовали свою полную беспомощность в спасении Лейлы и Меджнуна.
Тангейзер оставил их переживать горе, а в своей комнате вытер опухшее от слез лицо, посмотрел на себя в зеркало и сказал себе холодно и трезво, что вот так нужно уметь создавать песни.
Тот, кто написал это, кто сумел задеть струны в людских душах, – гений из гениев. Даже в плохом пересказе такое действует, а что, если бы они понимали сарацинский, а он прочел им в оригинале?
Конечно, германцы – самый сентиментальный народ на свете, однако же он видел, как роняли слезы итальянцы и англичане, прибывшие с императором из разных и далеких друг от друга стран.
Так что да, этот прием нужно взять на вооружение…
Для предстоящего турнира миннезингеров готовят в замке самый большой зал, там заново перестлали ковры, сменили гобелены, сейчас опускают люстры и меняют старые свечи на новые, потому пир перенесли в левый корпус, что стоит чуточку в стороне, но и там он всегда готов к обороне, хотя сейчас весь расцвечен огнями и свешенными с крыши длинными пурпурными полотнищами.
Во дворе с наступлением темноты зажигали по всему двору смолу в бочках. Освещение показалось Тангейзеру диким, но все же лучше, чем бледная луна в небе.
Во дворе уже множество гостей, некоторых Тангейзер знал, к ландграфу прибыли все знатные люди Тюрингии. Состязание поэтов за звание лучшего – всегда праздник, а здесь еще и такой необычайный приз, подстегивающий азарт и воображение…
Со двора на миг донеслось мычание волов, забиваемых для пира, но тут же веселые звуки музыки заглушили все.
Ландграф почти все время либо встречал гостей, либо следил, чтобы подготовка к турниру шла, не прерываясь.
