хоть и женщина, но увидела дальше меня. Ты вот отыскал все здесь, не покидая даже Тюрингию.
– Отыщешь и ты, – заверил Вольфрам с жаром.
– Ты весь от Сифа, – сказал Тангейзер с завистью. – Тебя не терзают сильные и весьма нехорошие страсти…
Вольфрам сказал ласково:
– Общайся со всеми больше, не замыкайся в себе! Общайся с Елизаветой, она просто светлый ангел и любит тебя.
– Вольфрам, дружище, – сказал Тангейзер с мукой. – Умолкни, или я прибью тебя!
Вольфрам рассмеялся, ухватил его за рукав и потащил с собой. В просторном продолговатом зале, куда они вошли, в ряд горят всеми свечами восемь люстр, столы поставлены в виде буквы «Т», все под праздничными белоснежными скатертями, слуги торопливо прошмыгивают вдоль стен и расставляют сразу жаркое, пропуская холодные закуски.
Тангейзер с любопытством осматривался, все дышит богатством и уверенностью, столы и кресла по- германски тяжелые, добротные, блюда только из серебра и золота, первые гости уже пошли в зал и осматриваются, кому где сесть, распорядитель церемонно указывает места, распределяя по сложной системе заслуг и знатности.
Слуги торопливо внесли блюда свежеподжаренных кровяных колбасок с яичницей, вошел Битерольф, сразу повел носом, хватая запахи и ухватив за локоть пробегающего слугу.
– Вот это, – распорядился он, – и вот это… ага, и еще вон то…
– Да, господин?
– Поставить немедленно, – распорядился он. – Вот на это место.
– Хорошо, господин, – откликнулся слуга, – сейчас положим…
Битерольф воскликнул оскорбленно:
– Что значит, сейчас положим?.. Оставь весь поднос!
– Но, господин…
– Я тебе что, птичка божья, что по зернышку клюет и сыта бывает, дура такая?
– Нет, господин…
– Похож я на птичку? – продолжал он грозно. – Нет, ну тогда иди, бить пока не буду.
Слуга оставил поднос с жареным гусем на столе перед указанным креслом и помчался за другим подносом.
По всему залу покатился могучий и смачный запах жареного мяса с луком и перцем. Гости заходили, потирая ладони и поводя носами, шумно и весело рассаживались, перебрасываясь шуточками, обменивались приветствиями.
Тангейзер пил и ел, стараясь ничем не выделяться, хотя и чувствовал себя не то чтобы совсем уж чужим, все свои, но чем-то казался себе бывалым дедом среди буйной и гогочущей молодежи, и потому грусть не покидала душу.
На балкон выходили один за другим миннезингеры, там же гремели трубы, Тангейзер почти никого не слышал из-за этого шума, уже молча ел и пил, поглядывая на гостей, кое-кто из них будет на состязаниях, и он всматривался, стараясь определить, кто будет бороться за первое место.
Те, что поют сейчас, пользуются предоставленной хозяином возможностью показать себя, до участия в состязаниях их не допустят, отсеяв заранее, им еще долгий путь признания, а вот Гартман фон Хельдрунген или Бурхард фон Шванден, что сидят напротив друг друга за соседним столом и тоже присматриваются друг к другу, это соперники серьезные…
Вольфрам подсел в свободное кресло рядом с Тангейзером, радостный и возбужденный, быстро кивнул на распевающего под лютню барда с очень громким голосом.
– Как тебе вот тот? Поет все-таки хорошо…
– Неплохо, – согласился Тангейзер. – Но миннезингером ему не стать.
– В этот раз? Или вообще?
– Думаю… вообще.
– Почему так уверен?
– Я эту песнь слышал еще до отъезда в Святую землю, – пояснил он. – И слышать ее снова?
Вольфрам возразил:
– А почему нет, если песнь хороша?
– Я слушаю ее с удовольствием, – объяснил Тангейзер, – только не всякий поющий – певец, но даже хороший певец – еще не миннезингер! Поэзия непременно требует новизны, и ничего для нее нет убийственней повторения. Миннезингер – это прежде всего сочинитель!
– А если он будет петь свои песни, – сказал Вольфрам, – составленные в молодости?
– Он останется миннезингером, – согласился Тангейзер, – но каково ему самому будет ловить сочувствующие взгляды и слышать разговоры, что когда-то в молодости был хорош, а сейчас лишь тень самого себя?
Вольфрам зябко передернул плечами.
– Я бы этого не хотел, – признался он.
Тангейзер взглянул с сочувствием.
– Но девяносто пять из ста, – сказал он, – заканчивают именно так. Невесело, верно?
– Еще как, – согласился Вольфрам. – Мы что, сумасшедшие?
– Все люди сумасшедшие, – сказал Тангейзер мирно. – Но миннезингеры – это сумасшедшие среди сумасшедших.
Вольфрам мягко улыбнулся, обнял друга за плечи.
– Пойду навещу Торона, а то что-то грустит…
Тангейзер проводил его недобрым взглядом. Вольфрам здесь уже чувствует себя как дома, даже берет на себя заботу о гостях, словно ничего не может измениться в его планах…
Слуги, неслышно ступая, подали на широких подносах орехи грецкие и лесные, а после них пироги с изюмом, но еще до них Тангейзер ощутил, что сыт, и потреблял понемногу только привезенное из Италии, южной части германской империи, сладкое и душистое вино, сохранившее в себе частицу теплых ласковых стран.
Вблизи заговорили об императоре, Тангейзер невольно начал прислушиваться. Находясь там почти рядом, он и не знал, что, оказывается, тамплиеры и госпитальеры вместе с патриархом Иерусалима составили план вернуть Иерусалим папе римскому. Император, вроде бы занятый своим гаремом да алгеброй, вовремя узнал об их заговоре, обвинил тамплиеров в предательстве и выслал их из Акры. Чтобы окончательно сломить хребет гордым тамплиерам, считавшим себя незаменимыми, он вызвал на помощь недавно созданный Тевтонский орден.
Вот почему при въезде в Иерусалим, подумал Тангейзер запоздало, императора окружали в основном тевтоны, а при коронации охраной руководил гигант Герман фон Зальц, магистр ордена…
Он не видел, что Елизавета поглядывает на него с живейшим интересом и странным щемом в груди. Этот старый друг детства уезжал высоким и нескладным юношей, но сейчас это могучий рыцарь, возмужавший и раздавшийся в плечах, только рост остался тот же, но лицо теперь суровее. На нем застыла некая печаль, хотя он часто улыбается и шутит, но ей видно, что на сердце у него не так безоблачно, как старается показать.
После застолья она сумела встретиться с ним в одном из пустынных залов, и хотя две фрейлины остались на расстоянии следить, чтобы молодые люди вели себя скромно и не прикасались друг к другу, но разговора они не слышали, Елизавета даже повернулась к ним спиной, чтобы не видели ее лица и движения ее губ.
– Тангейзер, – произнесла она с тревогой, – дорогой мой друг… что с тобой случилось в твоих странствиях?
Он пробормотал:
– А что могло случиться?
Она помотала головой.
– Не знаю.
