Шрайдер посмотрел на кулак Битерольфа, сказал задумчиво:
– А что, за такую можно…
– Друзья еще будут, – согласился и Райнер, – а вот такая жемчужина еще вряд ли попадется…
– Я тоже так думаю, – сказал Битерольф. – Конечно, и Тангейзера жалко, но и хоронить с ним такое сокровище тоже глупо. Предлагаю достать из него сейчас…
– А вскрытый труп на сарацин свалим, – добавил Шрайдер. – Они ж звери, все знают!
Тангейзер спросил сердито:
– Откуда здесь сарацины?
– За тобой приехали, мстить, – сообщил Шрайбер. – Ты же явно там напакостил. Признавайся, на их святыни плюнул?.. Вот и приехали за твоей шкурой.
– Им шкуру, – сказал Битерольф деловито, – нам внутренности.
– Эй-эй, – сказал Тангейзер опасливо, – уберите лапы и лапищи! Чувствуется, что вы добрые христиане и песни у вас наверняка такие же воинственно мирные, как у всех германцев.
Ландграф посмеивался, слушая их взаимные колкости, обратился к Тангейзеру:
– Говорят, суеверия – это поэзия жизни. Это верно?
Тангейзер ответил обиженно:
– Я не суеверный! Я все-таки христианин.
– Но при христианстве мир обеднен? – спросил ландграф. – Раньше было такое раздолье с множеством богов в каждом племени… А все эти домовые, тролли, фейри, банши, феи… Я как вспомню детство, когда мне про них рассказывала бабушка…
Шрайбер сказал со вздохом:
– Но пришел Иисус и вымел все огненной метлой. Мир стал чище, строже и… скучнее, как говорит Тангейзер.
Тангейзер спросил с подозрением в голосе:
– Это когда я такое говорил? И вообще к чему ты клонишь?
– Что ты тайный язычник, – ответил Шрайбер победно. – Даже если сам в этом не признаешься даже себе. Мне кажется, поэт вообще не может быть добрым христианином. Вообще – христианином!..
Тангейзер оглянулся на Битерольфа и Эккарта, те скалят зубы, но слушают внимательно, только Вольфрам застенчиво улыбается, но молчит по своему обыкновению.
– Глупости! – сказал он.
– Да? – спросил Шрайдер.
– Конечно, глупости!
– Хорошо, – сказал Шрайдер с нажимом, – скажи, ты хоть одну христианскую песнь написал?
Тангейзер возмутился:
– Раз я христианин, они все христианские!
– Нет-нет, я имею в виду песни не про жратву и баб, а про что-нибудь небесное, про святую Деву Марию…
Битерольф вмешался с веселым гоготом:
– Нет-нет, про Деву Марию нельзя! Мы же знаем, что он напишет!
Остальные захохотали, Тангейзер сказал сердито:
– Я могу написать и на темы Библии! Просто к жопастым девкам рифмы подбираются быстрее. А если она еще с вот такими, то и музыка сама на струны просится… Да что объяснять, сами все знаете, но прикидываетесь овечками.
Они оживленно заговорили на животрепещущую тему, можно ли делать песни на библейские темы, а у него в голове мелькнуло злорадное: а не рассказать ли им мои сны? Говорят, нет большего бедствия за обеденным столом, чем гость, который норовит пересказать все свои сны.
По мнению мудрых, несбыточны сны, что приходят к больным, опечаленным, ожесточенным, влюбленным и пьяным, а так как он явно влюблен и уже ничего не может с собой поделать, то и его сны… просто сны, что со временем забудутся.
Сегодня он вышел на прогулку в сад и почти сразу увидел Елизавету, она уютно устроилась под огромным толстым дубом, сказочно красивым с его роскошно развернутыми толстыми ветвями, красиво изогнутыми.
Ее фрейлины опустились прямо на траву, подвернув под себя длинные подолы платьев, болтают себе, греясь на солнышке. Между ними и Елизаветой достаточное расстояние, чтобы не услышали, если разговаривать с нею вполголоса, а когда Тангейзер направился к ней, заранее снимая шляпу, они посмотрели на него хитрыми глазами и повернулись к Елизавете спинами.
Он приблизился, поклонился церемонно. Она с сияющей улыбкой подала ему руку, он с трепещущим сердцем прикоснулся губами к тыльной стороне ладони, жадно вдыхая ароматный запах ее кожи, задержал поцелуй, пока она со смехом не выдернула руку.
– Вы что, – спросила она с упреком, – укусить меня хотели?
– Укусить? – изумился он. – Съесть! Сожрать!
Она с милой улыбкой указала ему на место рядом с нею, он сел, трепеща от счастья.
Отсюда открывается прекрасный вид на замок, а внизу в глубокой тени притаился великолепный пруд с чистейшей водой, где со дна бьют родники.
– Почему не показываетесь за общим столом? – сказал он с упреком. – Как все на вас смотрят, как смотрят! Не знаю, смотрели бы на святую Деву Марию с таким же восторгом?.. Ваша святая красота все очищает, словно посланный Господом дождь очищает воздух от пыли, а двор от мусора и грязи.
Ее щеки заалели, но произнесла она со строгим осуждением:
– Дорогой друг, вы не должны так говорить!
– Почему? – изумился он. – Вас так все любят! Даже цветы поднимают головки и распускают лепестки, когда вы появляетесь.
Она сказала еще строже:
– Прекратите. Немедленно.
– Все-все, – сказал он виновато. – Как вам прибывающие миннезингеры?
– Их много, – сказала она, – и все они разные. Только это и могу сказать, а песен еще не слышала.
Он усмехнулся.
– Вы очень наблюдательны. Действительно, все рыцари похожи друг на друга, как все торговцы, лесорубы, угольщики или плотники. Вот только миннезингеры выглядят так, словно каждый представляет какую-то далекую и удивительную страну!
– Почему?
Он вздохнул.
– Наверное, это в самом деле так.
– Каждый из другой страны?
– Да, – ответил он. – Своей. Которую сам создал. Там его законы, его мораль, его справедливость…
Она мягко засмеялась.
– И даже одежда?
– Выходя в наш мир, – пояснил он, – каждый понимает, что нужно принимать здешние правила, однако в каждом что-то да остается от его мира, и это мы замечаем, хотя не всегда можем сказать, что? в нем не такое…
Она задумалась, а он тихо любовался ее неброской красотой, она наконец взглянула ему в глаза, улыбнулась.
– Что вы меня так рассматриваете? Это неприлично!
– Неприлично, – возразил он, – если не отдавать красоте должное. И очень опасно.
– Опасно?
– Род людской огрубеет, – пояснил он.
Она улыбнулась.
