– Не все, – возразил Тангейзер. – Лучших хозяева приглашают погостить подольше. А то и вовсе оставляют при своих дворах.
– Совершенно верно, – согласился Эккарт. – Вот этих мы и начинаем замечать. Но им еще долго- долго карабкаться вверх, чтобы заняли место в ряду сильнейших!.. Так вот, среди сильнейших, где мы знаем всех-всех, первым является ваш друг Вольфрам. И он получит руку Елизаветы по праву… Собственно, это всего лишь красивый спектакль, дорогой друг! Он и так бы ее получил, но любезный ландграф согласился обставить это красиво и торжественно, чтобы об этом заговорили во всей Тюрингии и за ее пределами!
До состязания миннезингеров оставалось еще две недели, Тангейзер по любезному приглашению ландграфа остался на это время гостем в его замке.
В замке постоянно находилось не меньше десятка рыцарей, кто-то на службе, кто-то проездом, кто-то по приглашению, все обычно встречались за столом во время завтрака.
Тангейзер всегда страстно ждал появления Елизаветы, рыцари тоже оживлялись, подтягивались, распрямляли плечи, а разговоры сразу становились хвастливее.
Сегодня с ночи нагнало туч, небо потяжелело и провисло, пошел холодный дождь, в замке стало сумрачно и сыро, несмотря на полыхающие камины. Стены построек блестят мокро и серо, во дворе скапливаются мутные лужи, капли дождя смачно разбиваются о деревянный навес над колодцем.
Он вспомнил, как возвращался по ровной выжженной степи, широкие пыльные дороги становились все безлюднее, а запряженные меланхоличными волами арбы попадались все реже: Святая земля с ее кипением страстей осталась позади, скоро жаркое солнце сменится просто теплым, обычным, но он начинал чувствовать, что будет скучать по прежнему накалу.
А потом сотни миль еще тянулся простор от горизонта и до горизонта, он смятенно думал, что земли Господь создал немерено, однако же люди воюют. Умники говорят, что за земли, брехня, воюют все-таки за честь, за подвиг, за славу, а годной для жилья и нивы земли он повидал столько, что будь людей в самом деле столько, сколько песка на морском берегу…
Сегодня ему снилось, как он в священном трепете вошел в церковь, исполинскую, пугающую размерами и величием, сердце затрепетало, а душа превратилась в комок и в ужасе забилась под стельку его сапога.
Полумрак, вдоль стен раскоряченные светильники, внизу растопыренные, как у пауков, железные лапы, а вверху железные ободья размером с колеса телег, там по кругу горят свечи, но ярко освещают только участки стен рядом, а посреди пролегает дорожка тьмы, по которой он идет…
Он пытался остановиться, но нечто более сильное, чем он сам, повело его, испуганного и трепещущего, дальше, а далеко впереди, где должен быть аналой, на стене все четче вырисовывается страшная рогатая фигура, он застонал в ужасе, еще даже не зная, дьявол ли ждет его там, или же это от него самого такая тень, что еще страшнее, ибо говорит, что душу он уже погубил…
Он сцепил челюсти и пытался заставить двигаться свои вялые ноги, а в это время вверху на высоте вспыхнула звезда, у него сразу в надежде застучало чаще сердце, стала крупнее, и там из тьмы проступило бесконечно милое женское лицо с печальными глазами.
– Елизавета, – прошептал он, – ты снова приходишь спасти меня… Ты добрый ангел?
Она произнесла тихо:
– Я не ангел. Твоя душа черна, Тангейзер… но в самой глубине горит дивный огонек! Он может сжечь тьму в тебе, но это только… если…
Голос ее начал прерываться, по церкви пронесся ледяной ветер, свечи затрепетали желтыми огоньками, треть погасла, одна свеча выпала из жестяного стаканчика и покатилась по каменному полу.
Тангейзер покачивался под напором такого урагана, словно за стенами церкви глубокая зима в начале февраля, когда начинаются свирепые ветры, стискивал кулаки, его слезящиеся глаза со страхом следили за мерцающей звездой, где лицо Елизаветы то появляется, то пропадает.
– Не уходи, – взмолился он. – Без тебя мир рухнет! Без тебя ему и жить незачем!
Слабый ответ он скорее ощутил, чем услышал:
– Не могу…
– Держись, – прокричал он, – дай мне руку!
Ее голос показался ему полным страдания:
– Как я могу… протянуть тебе руку… если ты даже страшишься подойти?
Он простонал:
– Не знаю… Но мое спасение только в тебе!
Ее лицо на мгновение стало ярче и отчетливее.
– Нет, – донесся ее тихий голос. – Я слабая женщина.
– Но ради женщин, – вскрикнул он, – мы переворачиваем горы, рушим империи, совершаем безумства, идем на преступления и совершаем подвиги!
– Так соверши, – проговорила она.
– Как? – вскрикнул он. – Что мне сделать?
– Ты должен узнать…
Голос ее прервался, а через мгновение светлый образ рассеялся под ударами ледяного шторма, что сотрясает церковь и гасит свечи одну за другой.
Последние две свечи оставались в дальнем углу церкви, там светильник раскорячился в удобной нише, и ветер только с ревом и свистом проносится мимо, заставляя в смертном испуге трепетать огоньки свечей.
Тангейзер стискивал кулаки, загадав, что если свечи погаснут, то и он погаснет, а если ветру загасить их не удастся, то у него есть надежда и на спасение, и на Елизавету…
Ураган, словно услышав его мысли, взвыл бешено, закрутился посредине церкви и превратился в страшный черный смерч, что медленно пошел по проходу, хищно дергаясь из стороны в сторону, выдергивая светильники с уже погасшими свечами и расшвыривая их в дикой злобе по всему залу.
Тангейзер в страхе понял, что от смерча свечи уже ничто не спасет, закричал в отчаянии, с усилием повернулся и побежал на вялых непослушных ногах прочь.
Колени подгибаются, ноги как деревянные колоды, он с огромным усилием заставлял себя двигаться прочь и с каждым мгновением слышал за спиной торжествующий рев настигающего смерча.
Уши уловили звон металла, это покатился светильник по каменному полу. Тангейзер не знал, тот или нет, который он загадал, в последнем нечеловеческом усилии рванулся, ломая кости и разрывая жилы в страшном усилии…
…и проснулся, обливаясь холодным потом и с сильно колотящимся сердцем в груди.
Шрайбер спит, что значит, на этот раз не орал, хотя ужас пережит ничуть не меньший.
За окном воинственно прокричал петух, отгоняя нечистую силу, Тангейзер полежал чуть, давая себе успокоиться, даже мелькнула мысль насчет того, чтобы повернуться на другой бок и попробовать заснуть, а вдруг в такой позе приснится что-то получше, но сразу же ощутил холодок страха и торопливо поднялся, оделся и вышел.
Глава 8
Завтракая, они пили столько же вина, как и на ужин, что просто пугало Тангейзера. Он обожал хорошее вино, пил с великим удовольствием, но эти гуляки пьют любое, а в Германии любое вино – уксус, только и того, что дурманит голову, а этого он не любил, поэт должен быть чуточку безумным, но ни в коем случае не дураком.
Битерольф, что и песни пишет философские, как сказала о нем Елизавета, сыто рыгнул, поковырялся ножом в тарелке и сказал глубокомысленно:
– Быть может, поэзия есть болезнь человека, как жемчуг, собственно, болезненный нарост, которым страдает бедный слизняк? И если Тангейзера вскрыть, в нем обнаружим вот та-а-акую жемчужину?
