кобызы. Человечество, возможно, только выиграет. Кобызы с их неистовой энергией быстрее выйдут в космос, колонизируют все планеты, ринутся в звездное пространство, заселят Галактику…
Я помотал головой, кровь от слишком быстрого для меня движения прилила в мозг с силой ударной волны. Вспыхнула боль, в глазах покраснело от прилива, но вместе с тем пришла и злая мысль, что та эволюция, о которой я подумал, давно закончилась. На беговую дорожку вышли уже не отдельные люди, не племена и нации, а соцсистемы. Если уступим кобызам, то признаем себя слабее, а если вот так танками, вертолетами, огнем из тысячи крупнокалиберных пулеметов по всему, что имеет наглость явиться к нам и еще поднимать хвост, – докажем, что у нас есть еще искра жизни, что будем драться за существование, за русскость, за то зерно, что однажды выкристаллизовало из огромного славянского мира яростную и стойкую Московскую Русь.
Проще говоря, если вот сейчас доведем до конца эту операцию, то докажем самим себе право на существование. В эволюции право доказывается только одним способом – выживает сильнейший. На том и стоит эволюция, чтобы выживал сильнейший. Если кобызы лучше нас, то пусть докажут, пусть сметут Россию, как планировали! Мы не случайно одна из самых крупных наций, а эта огромная территория не сама упала в карман: все земли на планете много раз отвоевывали друг у друга, и каждый имеет тот клочок, который может удерживать силой. Мы завоевали одну шестую часть суши потому, что у нас на это хватило силы и отваги. Кобызы сумели завоевать за всю свою пятитысячелетнюю историю жалкий клок, да и тот постоянно отдавали разным народам. Что сохранились как народ – не довод. Венграм доставалось не меньше, пять раз меняли родину под натиском врагов, но в конце концов прибыли в Европу и создали свое государство. Кобызы – нет, не сумели. Так что нечего заикаться про их лучшую выживаемость. Любой вид стремится захватить как можно больший ареал обитания, этим он доказывает свою выживаемость. Русские – доказали. Никто нам не помогал и земли добровольно не уступал. А теперь пусть докажут кобызы…
Стало тише и словно повеяло морозным ветерком. Я поднял от бумаг голову, в кабинет входил Сигуранцев, как всегда, штыкообразный, с короткой стрижкой, холодно поблескивающими очками, подтянутый, как граф Аракчеев.
– Последние очаги, – доложил он. Холодно посмотрел на притихших министров. – Около сорока тайников оказалось в южной части. Есть с подземными ходами на километры, это дает им возможность заходить нашим войскам с тыла.
– Это не горы, – сказал я недобро. – Взрывать все к такой матери!
Он скупо усмехнулся:
– Так и делается. Сперва пару гранат в яму, потом спускаются первые, снова гранаты в темноту… А потом на глубине взрывают, обрушивая весь свод. Если кто из боевиков останется жив, пусть попробует выкопаться своими силами.
Министры слушали с жадностью, новости из первых рук, Новодворский неодобрительно покачивал головой. Я чувствовал, с какой скоростью работает нанокомпьютер в его голове, с какой легкостью перелопачивает терабайты информации, ситуация изменилась резко, это катастрофа для слабых игроков, и счастье для сильных, что в одно мгновение могут получить то, к чему шли долгие годы.
– Когда можно выбирать из двух зол, – сказал я, – это уже демократия. Мы выбрали. Ладно, я выбрал! Но из двух зол. Каких – знаете. Как сказал один мудрец, правильный путь один – свой! Мы им пойдем.
Новодворский поинтересовался чересчур мягким голосом:
– Значит ли это отрицание общечеловеческих ценностей?
– Я застал время, – сказал я, – когда еще были мусульмане… Вернее, отголоски общности. Не поняли? Как вы застали другую общность: «советские люди». Когда ангелы смерти подходят к разверзшейся могиле и спрашивают грозно: кто ты, а умерший должен ответить: я – мусульманин. Понимаете? Не было турков, сирийцев, арабов: были мусульмане. Первым осмелился назваться турком Ататюрк с его революционной партией, недаром его так приветствовал Ленин. Теперь же есть и турки, и ливийцы, и египтяне, и палестинцы, все они помнят о своих интересах. Что не мешает им оставаться мусульманами. Точно так же мы останемся европейцами… или азиатами, это неважно, хотя прежде всего будем думать о России, а о человечестве… во вторую очередь.
Заседание правительства, довольно сумбурное, продолжалось до обеда. Никто не решился удалиться в кремлевскую столовую, тихие официантки приносили подносы с чашками чая, кофе, молоком, сливками и даже кефиром, раскладывали на широких блюдах множество бутербродов с черной и красной икрой, бужениной, шейкой, ветчиной.
Громов жевал, стоя прямо перед экраном, в одной руке гигантская чашка с дымящимся чаем, черным как деготь, в другой бутерброд из разрезанной вдоль французской булки с толстыми ломтями ветчины.
Сигуранцев поглядывал на экран часто, но я видел, как он бросает цепкие взгляды на лица министров, что-то анализирует, однако в глазах льдинки не тают, только на лице иногда появляется сочувствие, когда смотрит в мою сторону…
Громов мрачнел все больше, зло косился на Сигуранцева и на министров. Среди людей Сигуранцева тоже потери, но намного меньше громовских, сверхмощные танки и бронетранспортеры оказались идеальными мишенями в этой быстро меняющейся войне. Это словно стрелять по боевым слонам Ганнибала.
Танковая лавина катилась по селам кобызов и после полудня, а когда был разрушен последний дом, Громов схватился за голову и едва не закричал, как зверь. От соленого маршальского мата потемнели кремлевские люстры. Почти четверть танков горели, подорванные на фугасах, подбитые ракетами, даже подожженные коктейлями Молотова. Среди бронетранспортеров подбитых машин еще больше, сбито шесть вертолетов и один транспортный самолет.
Новодворский собрал вокруг себя сторонников, я слышал его быстрый захлебывающийся голос, он понижал его всякий раз, когда полагал, что я начинаю прислушиваться. Острая ситуация, ясно же, что кобызы готовились к повторению косовского варианта, уже нельзя объявить, что русские агрессоры напали на крохотный мирный народ, однако умный политик сумеет воспользоваться комбинацией из неожиданно выпавших карт, неважно, какая на них масть…
Карашахин теперь постоянно передавал мне важнейшие из откликов, отбирал безошибочно самые нужные, Сигуранцев наблюдал одобрительно, заметил почти теплым голосом:
– Вы прекрасно знаете свое дело, Всеволод Лагунович! Хотел бы я свое знать так же.
– Ну не скажите, – ответил Карашахин, – у меня проколов хватает…
– Не поверю. Мне кажется, вы никогда не ошибаетесь. И все у вас получается так легко и просто.
