Карашахин покосился на них, сказал негромко:
– Каждый народ трепетно любит свою историю, и только наш народ ее грубо имеет.
Новодворский живо откликнулся:
– Это вы хорошо и правильно сказали! Как истинный и убежденный демократ, скажу прямо: нашей стране давно уже нужен другой народ.
Я направился к гостеприимно раскрытым вратам мечети, сзади охрана сдерживает толпу, ноги ступают по тщательно уложенным плитам из розового камня, у нас такие только на Старом Арбате, везде чисто, ухоженно, в воздухе прохлада от арыков, хотя день жаркий, солнце уже напекает голову…
В мечеть заходить не рискнул, вдруг да оскорблю чем чувства верующих, заглянул в огромное светлое и строгое помещение, люди сидят на полу, точнее, на тонком ковре, не толще махровой простыни, кто-то на пятках, положив руки на колени, кто-то по-турецки, но все смотрят и слушают очень внимательно. Видно, что внимают учителю, а также видно, что никто не будет потом острить и высмеивать ни походку муллы, ни его речь.
Мулла в расшитом зеленом халате на небольшом помосте, окруженном сидящими людьми, что-то объясняет на своем языке, слушают почтительно и серьезно. Я всматривался в их лица, множество мужчин, зрелых и сильных, с суровыми решительными лицами, большинство в тюбетейках: белых, темных, расшитых узорами, два-три человека с книгами в руках, другие не отрывают взглядов от муллы.
А что нужно сказать русским, мелькнуло в черепе горькое, чтобы вот так слушали? Проповеди попов – смешно, доклад парторга – ушло, лекция о науке – засмеют, кому надо, а здесь у всех такие лица, что зависть начала грызть внутренности с такой силой, что я всерьез испугался прободения желудка.
Потом они разом вскинули руки, поднесли открытыми ладонями к лицу, подержали так, творя неслышную молитву.
Я потихоньку отступил, вздохнул. Карашахин смотрит внимательно, лицо Новодворского сияет победно, словно это он сумел создать такой ухоженный мирок на Рязанщине, посреди огромного заброшенного и опустошенного мира, куда даже дорог в общепринятом значении нет, ведь дорогой тупые русские называют то место, где собираются проехать.
Карашахин сказал значительно:
– А еще взгляните, господин президент…
Я проследил за его взглядом, на высоком и добротном двухэтажном доме гигантская тарелка. Такую видел разве что на здании «Кросны», что изготавливает такие тарелки. Третья вроде бы на Пентагоне, да еще на головном авианосце, что за передачи здесь смотрят…
Взгляд невольно скользнул по крышам домов кобызов, в сердце снова кольнуло. У каждого на крыше тарелка, пусть не такая огромная, но все же не простая, для приема спутниковых передач, а многофункциональная, дорогая, чтоб и Интернет, и высокоскоростное соединение для видеоконференций…
В сторонке прокатил джип, такие часто встретишь на улицах Москвы, на них разъезжают без особой нужды братки, здесь же, на бездорожье, они намного уместнее. Хотя кобызы сумели и бездорожье убрать, везде сухо, везде тротуары, вымощенные широкими каменными плитами.
Новодворский ядовито хохотнул:
– А вот и обязательная часть программы встречи генсеков!
Набежали веселые и хорошо одетые дети, смеющиеся, румяные, с блестящими от любопытства глазами, поднесли цветы, яркие и сильно пахнущие. Настоящий Восток, где даже цветы не умеют пахнуть вполсилы, я благодарил, отечески улыбался, гладил по головкам, дети убегали, осчастливленные, Новодворский заметил вдогонку, что уж что-что, а встречи любимого дедушки Ленина и папаши Сталина взяты явно из восточных ритуалов, там всегда восточных деспотов встречали детишки с цветами…
Карашахин сказал за моей спиной:
– Господин президент, вам стоит пообщаться с верховным муфтием…
Я спросил:
– А тот Абдулла что?
– Аятолла.
– Ты меня словами не путай, – пригрозил я, – а то сейчас что-нибудь вверну по-латыни, загнешься. Этот старше?
– По крайней мере, – ответил Карашахин с загадочностью в голосе, – у верховного муфтия Али Алдина власти побольше. Если говорить правду, то духовная власть в его руках полностью.
Он взял меня за локоть и развернул в сторону дома, что высился несколько в сторонке, вокруг зеленая лужайка, похожая на английский газон, все это окружено невысоким заборчиком из тонких металлических прутьев. Человек перепрыгнет, хоть и с трудом, но коза или овца не рискнет, очень разумно.
Дверь распахнулась, вышел человек, мое сердце болезненно дернулось. Черт, неужели я так падок на все иноземное? Сейчас – на восточное? Верховный муфтий Кобызстана выглядит… нет, не султаном, но мудрым визирем при султане, что мудро и отечески правит властью султана, с любовью и нежностью оглядывает огромную страну, видит ее такой, какая она есть, но любит ее и старается, чтобы она стала добрее, чище, богаче, радостнее и счастливее.
Красивая зеленая чалма из переливающейся материи, по форме напоминает верх минарета, умное продолговатое лицо, сухощавое, вовсе не наши раскормленные рылы патриархов, что проповедуют пост, а сами лопаются от переполняющего их хари жира, едва ходят, кабаны с заплывшими глазками, а у этого глаза крупные, ясные, смотрят отечески мудро, внимательно. Очень интеллигентное лицо, я бы сказал – чеховское, что-то в нем от тех тонко чувствующих и ранимых чеховских интеллигентов. Даже бородка чисто чеховская, и снова – глаза, сочувствующие, понимающие, на лице готовность выслушать и тут же помочь…
Одет как католический пастор: черная сутана, ослепительно белый воротничок, но на плечи наброшен
