– Какие? – спросил я.
– Ясно, какие, – сказал он с хмурой улыбкой. – Долой правительство, ессно… А до этого требовали всего лишь увеличить занятость!.. Но мало того…
– Что еще?
– Сейчас вот к двум колоннам подъехали на легковых машинах и передают… вот-вот, передают ящики. Если не ошибаюсь, это не лимонад и даже не пиво.
Тупая боль перетекла на всю нижнюю челюсть. Понятно, демонстранты расхватают, у нас на халяву руки сами тянутся. Тут же на ходу и начнут прикладываться к горлышкам, как будто не водка в такой жаркий день, а прохладное пивко… Понятно, к месту сбора придут уже разогретыми. Очень разогретыми. И готовыми. На все.
Я нахмурился, в желудке ком.
– Какая же сволочь удумала вывести именно рабочих? Учли, что к рабочим у нас отношение самое трепетное. Как же, рабочий класс… Гегемон! Пальцем не тронь.
Он кивнул:
– На это и расчет. В колонне в самом деле наблюдается повышенная агрессивность, господин президент. Везде снуют подозрительные личности, взвинчивают страсти, пускают слухи.
– Тебе что, и это слышно? Или умеешь читать по губам?
– Я вижу лица тех, кто нашептывает, вижу лица тех, кому шепчут… до и после.
– Да, по мордам понять можно многое.
– И что же? – спросил он с безнадежностью. – Будем придумывать новые рабочие места? Конечно же, в сфере услуг? Чтобы одни группы населения обслуживали другие, а тех третьи?
– Уже распорядился, – обронил я.
– Да, но… – сказал он вялым голосом, – это, как понимаю, простая предосторожность?
– Нет.
– Попугать?
– Нет, – повторил я. – Представь себе, я честен даже с рабочими, хоть и политик.
С Тверской на Красную площадь выплескивались все новые толпы. Большинство под красными знаменами, якобы революцьенные люди труда, чуть меньше – с трехцветными транспарантами и флагами России, остальные – дикая помесь из анархистов, националистов, либералов, религиозных общин и всевозможных обществ. Россия – уникальная страна: работать никто не любит, за годы власти партаппарата отвращение к труду на чужого дядю привили так крепко, что вошло в плоть и кровь, зато побузить и что-нибудь сломать – дело гордости и хвастовства, а завтра каждая группка будет приписывать успех демонстрации себе.
Я понаблюдал на экранах, настроение с утра паршивое, кивнул Карашахину:
– Пойдем взглянем?
Он спросил испуганно:
– Выйти к ним?.. Лучше уж на сцену Колизея.
– Тогда уж на арену.
– Ну да, на арену. Что лучше?
– Это же не звери, – сказал я вяло, – более того, не враги. Заодно подышим свежим воздухом. Да не трусьте, Всеволод Лагунович, посмотрим со стены. Как будто они татары, а мы эти… защитники.
– Татары не раз брали Кремль, – напомнил он. – И жгли. И поляки жгли.
– Так это же не поляки, – возразил я. Суставы затрещали, я потянулся, чувствуя тяжесть во всем теле, а когда-то же порхал, как бабочка, взял пиджак и набросил на плечи. – Пойдем, пойдем! А то ты всегда в норке.
Он с испугом и некоторой обреченностью посмотрел в окно, где солнечные лучи заливали двор растопленным золотом, попробуй выйди под эту смертоносную радиацию и вообще космос, но вздохнул и покорно пошел вслед за мной к двери.
– Но ведет их почти та же «Солидарность», – сообщил он в приемной Ксении. Она с любопытством смотрела на обоих и, как мне показалось, дважды нажала коленом невидимую мне кнопку. – Это рабочие, господин президент. Они могут легко перейти грань дозволенного. Особенно когда по дороге им раздали ящики с водкой.
– Установили, кто?
Он кивнул:
– Все заснято. Хоть как ни отворачивались, ни прятали морды, но, при желании, можно отыскать всех.
– При желании, – ответил я горько. – Мы живем вообще без желаний, стремлений, хотений. Да и нельзя ничего – это же зажим демократических свобод!
Он взглянул с любопытством:
– Вы заговорили тверже, господин президент.
– Это не я, – ответил я. – Это не я заговорил.
