жизнеспособнее, какие-то нет?
Мудрый Павлов уточнил:
– На определенных отрезках истории. Через какое-то время эти же кобызы могут расслабиться, а их задавят баски или лемки.
– На территории России, – сказал Агутин тоскливо, – которая уж точно тогда будет только территорией.
В кабинет заглянула Ксения.
– Господин президент! Громов и Сигуранцев в Кремле, пригласить на совещание?
– Давай, – сказал я торопливо и добавил извиняющимся голосом: – Все-таки разложим ответственность на большее число голов, верно?
Все заулыбались, такое понятное желание уменьшить ответственность, задвигались, принялись перешучиваться, наконец Ксения распахнула дверь, вошли Громов и Сигуранцев, такие разные и в чем-то похожие, словно уже опаленные взрывами.
Я жестом велел им занять места, оба сели на другом конце стола, только там свободно, Новодворский сказал сразу же:
– А что вы скажете, Лев Николаевич?
Громов прорычал недовольно:
– О чем?
– Обо всем, – нахально сказал Новодворский. – Это так важно, понимаете ли?
Громов буркнул:
– Мне надо знать приблизительно конкретно! А у вас тут одни рассуждения, угадал?.. Я не знаю, Валерий Гапонович, что вы принимаете от головы, но вам это не помогает.
Новодворский вздохнул:
– Ум хорошо, а министром обороны лучше. Говорят, что хорошо быть линкором: башню снесло – четыре осталось, но у военного министра если и снесет, кто заметит? Главное – погоны блестят. Кто у нас сегодня вероятный противник, Лев Николаевич?
Громов всмотрелся в его румяное лицо с подрагивающими щеками и процедил сквозь зубы:
– Лицо вероятного противника сегодня еще невероятно противнее.
Новодворский лучезарно улыбнулся:
– А если противника нет?
– Нет противника – сокращаем армию, – прорычал Громов еще злее. – Появится противник – сократим территорию. Так? Мол, наше демократье дело правое – враг будет доволен.
– Ну какой же нам Америка враг, – сказал Новодворский проникновенным голосом, – мы сами себе враги… В смысле, русские сами себе, это… русские.
– Вражеская диверсия, – отрезал Громов, – которую проигнорируешь, является главным ударом. Это аксиома военных действий, Валерий Гапонович!.. Стреляного воробья на мякине не проведешь. Кстати, я тоже русский, хоть и хохол. Каганов тоже русский, хоть и Христа распял… правда, это их внутренние разборки. А вот вы кто?
Новодворский сказал с лучезарной улыбкой:
– Гражданин мира! Того мира, который обязательно наступит, неизбежно, как вот неизбежен восход солнца на востоке…
Агутин посматривал настороженно, Шандырин сопел и хмурился, явно хотелось сказать, какой мир вскоре наступит, но смолчал, только нахохлился еще больше, как воробей на мякине, посматривает с подозрением, ничего не понимая в таких вумных прениях и даже словопрениях, наконец не утерпел.
– Это две большие разницы, – заявил он, – восход солнца и восход США. Вот возьмут сейчас наши умные головы и что-то придумают против восхода юсовцев! Не верю я, чтобы Громов или Сигуранцев желали им восхода… над нашими костями!
Громов запнулся, повел очами. Ладонь поднялась и потерла синюю от пробивающейся щетины щеку.
– Не желаю, – ответил он наконец. – Не думаю, что даже уважаемый Валерий Гапонович желает. Это он в полемическом задоре. Перегибает палку в другую сторону, чтобы выпрямить…
– Если не желаете, – сказал Новодворский раздраженно, – что ж вы свой мудрый язык в одном странном месте держите?
– Почему странном? – спросил Громов. – Вы этим местом думаете. А мое мнение мне самому не нравится…
– А в чем оно?
Громов задвигался, взглянул в мою сторону умоляюще. Я мысленно показал ему кулак, он вздохнул и сник, а я сказал чуть ли не дрожащим от бессилия голосом:
– Увы, обстановка в мире такова, что… на некоторое время желательно бы слегка ужесточить меры. Любые. Это вразрез с моими принципами как демократа и гуманиста, я больше за человека, чем за общество в целом… а ужесточение мер значит некоторое поражение демократических основ. Пусть даже временное, победа демократии неизбежна, но даже временное отступление к ужесточению… будем называть своими именами, к тоталитаризму, автократии – для меня, старого человека, весьма болезненно.
