– Мы все сейчас ведем себя не так, – сказал я, – как держались всю жизнь.
– Это так, – проговорил он, вздохнув. – А началось с вас… Момент истины, так вроде называется это состояние?
– Что там еще в списке? – спросил я нетерпеливо.
Карашахин пробежал глазами по бумаге.
– Все по мелочи… разве что два часа назад закончилась самая крупная за последние годы демонстрация в Японии.
– По поводу Курил?
– Да, северных территорий, как они это называют. Начали собираться на окраинах, а закончили многотысячным митингом у стен нашего посольства. Несколько часов здание блокировано. Полиция наблюдала со стороны, не вмешивалась.
Ксения впустила Гусько, он вошел тяжелый, но мобильный, как молодой носорог, я протянул ему руку, он вежливо пожал, сразу же спросил:
– Слыхали? Снова Курилы требуют…
– Как раз об этом и говорим. А вы откуда узнали?
– По авторадио, пока сюда ехал.
Я сдвинул плечами, на душе гадко, пробормотал:
– Со слабыми не считаются… При Сталине никто не смел пикнуть о передаче им островов. А теперь того и гляди Дальний Восток восхотят. Как у нас там с ракетными установками? Думаю, что, если поставить в районе Владивостока несколько комплексов, языки втянут в задницы.
Карашахин сказал многозначительно:
– Там есть наши комплексы. Надо только снабдить ракеты ядерными боеголовками.
– И что мешает?
Он развел руками:
– Ничего. Нужна только политическая воля… которой у нас традиционно нет.
– Уж так и традиционно?
– Ну, начиная с кончины эпохи Иосифа Виссарионовича. Даже с середины эпохи Хрущева…
Я сказал размеренно, стараясь, чтобы голос звучал не чересчур торжественно, будет выглядеть напыщенно, не слишком сниженно, а так, обыденно:
– Теперь – есть.
Он едва не взял под козырек, глаза свернули триумфом, вот так и открываются государственники, но, будучи человеком лояльным, сказал предостерегающе:
– А как насчет того, что мы подписали бумаги…
Я отмахнулся:
– США наплевали на все договоренности. А что это за бумаги, если обязательны только для одной стороны? Мы пока что не подписывали капитуляцию.
Гусько смотрел радостными глазами, по широкому массивному лицу расплывалось счастливое недоверие. Он даже руки прижал к груди, как будто молился, глубоко вздохнул.
– Господи, – прошептал он, – неужели?.. Неужели началось это долгожданное освобождение от этой гребаной демократии? Ну хотя бы здесь, на этом крохотном клочке суши?
Карашахин сказал ревниво:
– Не таком уж и крохотном! Пусть уже не шестая часть суши, но… кто знает, может быть, станет четвертой, а то и третьей. Россия, знаете ли, все века только вширь да вширь. А распад СССР – это не распад России, это крохотный глюк в истории.
Гусько отмахнулся:
– Да хоть сотая часть! Только бы от власти этого тупого быдла, от всей этой дряни, от тупого гогота, от Мурки, которую исполняют уже оперные певцы, и эта передача по первому телеканалу… Как я их ненавижу, как ненавижу!
Карашахин сказал ехидно:
– А вот наш Новодворский грит, что перевоспитывать надо. Повышать культурный уровень быдла.
– Стрелять, – прорычал Гусько. – Стрелять!.. Нет, даже вешать на столбах вдоль оживленных магистралей. Или сажать на колья. Эту грязь так просто не выметешь, а уж культурный уровень экскурсиями в оперу не повысишь.
После обеда собрались на очередную летучку, в малый зал стягивались основные министры, кроме силовых. Я разговаривал с Карашахиным, вошел Убийло, а за ним Забайкалец – бодрый, подтянутый, распространяя вокруг себя злую энергию, я слышал, как наэлектризовался воздух, защелкали искры. Новодворский раскрыл уже рот, по ехидному виду понятно, что скажет, но Убийло опередил:
– Здравствуйте, Валерий Гапонович! Как поживает партия огородников?
Новодворский опешил:
– Огородников?
