этого совещания – пустить дымовую завесу для иностранных спецслужб. Кто-то уже донес, скорее всего – Новодворский, что у нас появилась смутная тревога насчет активности кобызов, теперь в странах НАТО отдельно отслеживают эту ситуацию, как мы реагируем дальше, как будут развиваться события. И пусть видят, что реагируем привычно по-русски: стыдливо, стараясь ни в коем случае не задеть малые нации, ведь мы – великие, значит, должны всем уступать и все отдавать, вплоть до своих земель. А если кто и начинает бурчать, то на него дружно набрасываются демократы: как не стыдно, а как же благородные принципы, а как же общечеловечность…
Я кашлянул, чувствуя, что пора и мне что-то сказать, а то как-то странно ведет себя президент, вопрос-то очень важный, сказал тягостным голосом:
– Высокая нравственность… высокая нравственность погубит мир. В смысле, нынешнюю цивилизацию.
Новодворский спросил живо:
– Под цивилизацией понимаете только западную?
– Ее, родимую, – ответил я еще тягостнее. – Пока она, придерживаясь высоких принципов, старается пальчик чужому не прищемить, даже гомосека не вешает, вообще стесняется называть его гомосеком, то менее щепетильные цивилизации ставят этих нравственных в любую позу.
– Менее щепетильные – это ислам?
– Не только. Все, кто не стесняется пользоваться ударами в спину и ниже пояса. Мы стесняемся, потому нас и бьют. Высокая нравственность должна включать в себя право и на безнравственность… или хотя бы на безнравственные поступки.
Убийло хохотнул:
– Загнул наш господин президент, без поллитры не разогнешь!
– Да все просто, – возразил Павлов. – Пока угроза невелика, можно смотреть, как на детские шалости. Если слишком серьезно, можно погрозить пальчиком. Даже отшлепать, но не сильно. Но сейчас, когда это уже не ребенок, а подросток с нацеленным в тебя автоматом… как в таком случае?
– Кобызы, – сказал вдруг Убийло очень серьезно, – это не подросток, а здоровенный дядя, что уже достает из-за пазухи огромный нож. Надо стрелять первым, пока успеваем… Что скажете, Дмитрий Дмитриевич?
– Не высокая нравственность погубит мир, – поправил я. – Это я не совсем точно выразился. Высокая спасет, губит преждевременно высокая!.. Нельзя, чтобы одни придерживались высокой, а другие позволяли себе… все.
Агутин отмахнулся:
– Да пусть позволяют. Лишь бы их отстреливали тут же, а не грозили пальчиком.
– Вот-вот, – сказал я. – Давайте попробуем определиться. Что-то я из ваших речей понял только, что бабы в Сандунах толще, чем в Мытищах. Зато в Митищах более обученные… Так, Николай Степанович? Да не стесняйтесь, не краснейте, я не все слышал, только самую малость… В общем, кобызы попробовали воспользоваться прорехами в нашем законодательстве. Так? По этим нелепым законам, подчеркиваю – юридическим! – мы должны отдать всю нашу землю, сами вырыть себе могилы, лечь да еще и постараться засыпаться, чтобы им не утруждаться. Такие вот мы интеллигентные, деликатные, добрые!.. Но, кроме юридических, есть и другие законы. К примеру, закон выживания куда древнее. И выше его ничего нет. Полагаю, что все-таки не станем сами ложиться в могилу, куда нас подталкивают. И не отдадим своих земель, ибо это – залог жизни наших детей! А жизнеспособнее кобызы или русские – проявится в том, как мы решим эту проблему. Именно мы, именно сейчас.
– Стрелять, – сказал Забайкалец. – Но куда, Дмитрий Дмитриевич, стрелять?
– В сердце, – ответил я. – А контрольный – в голову.
Снова шуточки, однако Новодворский и Окунев насторожились, даже обменялись быстрыми заговорщицкими взглядами. Я продолжал выглядеть обеспокоенным, но не слишком, мол, у нас масса других дел, более неотложных, более острых, что нужно решать немедленно, в то время как проблема кобызов начнет обостряться разве что в конце срока следующего президента.
Новодворский ахнул чуточку громче, чем требовалось для стопроцентной искренности:
– Как?.. Применить военную силу против кобызов? Но это же… это же дичайшее нарушение прав и свобод!.. Еще Сергей Адамович Ковалев, спаситель России, говорил, что так поступать негуманно, Запад нас не поймет, Запад нас осудит, а Штаты так и вовсе накажут…
– Не будем бежать впереди паровоза, – сказал я. – Если в США, что требует во всем мире гуманизма, существует смертная казнь в виде электрического стула, газовых камер или удушения, то почему мы пытаемся преступников карать укоризненным покачиванием головы?.. Если США преспокойно бомбит страны на другом конце планеты, «защищая свои интересы», то почему мы не вольны разбираться со своими внутренними проблемами, как… считаем правильно?
Новодворский вскрикнул:
– Это что же, у нас диктатура? Сергей Адамович Ковалев, спаситель нации, указывает, что диктатура – это преступление против американского народа, против американских прав и свобод во всем мире! А этого допускать нельзя, ибо США – сверкающий меч правосудия, мира и гуманности во всем мире.
Я смотрел, набычившись, впервые эти демократические лозунги начинают раздражать, хотя это мои лозунги. Разве что у Новодворского они выглядят обнаженными, при всей правильности служат одному большому вору, настолько большому, что уже нельзя называть вором, а разве что страной, победившей всех оружием демократии.
– У нас, – отрезал я, – демократия. Но – своя демократия, никакой другой стране не подчиненная. И ничьи приказы не выполняющая.
Карашахин скупо улыбнулся:
– Демократия с русским лицом.
– Вот-вот, – сказал я. – Демократия с русским лицом и, главное, русскими интересами. Почему вы
