молодую женщину!
Потом уже сообразил, что мне было четырнадцать, а ей – двадцать два, когда она приняла класс. Через два года закончил школу, ей двадцать четыре, совсем старая карга, а через десять лет мне – двадцать шесть, а ей – тридцать четыре, это, оказывается, еще молодая и красивая женщина!
Елена Васильевна, наша физичка, тогда казалась пожилой женщиной, но сейчас… Как странно, когда люди не стареют, а молодеют в наших глазах.
Но завуч, Евсей Израилевич, уже тогда был стар и дряхл. Что в мире деется, неужели и он еще не только жив, но и, так сказать, здоров, хоть и не совсем?
Не задумываясь, я сел в машину и сразу же повернул на юго-восток, там он жил и, думаю, и сейчас там. У старых людей перемены бывают редко.
В первой же небольшой пробке зародилась мысль: а оно мне надо, ну чего это вдруг, одиннадцать лет не вспоминал о школе, а сейчас вот так сразу…
А надо сразу, сказал внутренний голос. Если отложишь хоть на день, уже не поедешь, а через три дня вообще забудешь. Или сейчас, или… поворачивай и перестань о нем думать.
Когда проехал половину дороги, всплыла другая мысль: а ему оно надо? Наконец-то избавился от дебилов, что столько ему крови попортили, годы жизни отняли, а тут я снова припрусь, молодой и здоровый дуралей…
Он всегда нами занимался, напомнил я себе. Не только преподавал, но и воспитывал пусть и ненавязчиво, но постоянно.
Когда показался его дом, я подогнал на большой скорости, остановил прямо на зеленой площадке для выгула собак и, чтобы не дать себе передумать и вернуться, бегом поднялся на третий этаж.
Дверь открыла незнакомая пожилая женщина, лицо красивой старухи-аристократки, но с такими глазами и характерным разлетом бровей, что я сразу сказал:
– Здравствуйте! Вы сестра Евсея Израилевича?
Она кивнула, усталое лицо не выразило никакого интереса, но из вежливости поинтересовалась:
– Вы что-то продаете? Мы ничего не покупаем.
– Я бывший ученик Евсея Израилевича, – ответил я торопливо, – я уже бывал у него… но это было давно.
Она помолчала, выцветшие светлые глаза рассматривали меня с тем же вниманием, как смотрели бы на поблекшие обои.
– Да, – обронила она холодновато, – это наверняка было давно. Я помогаю ему в хозяйстве вот уже семь лет. Хорошо, заходите.
– Спасибо!
Уже раскаиваясь, что приехал, я проскользнул мимо нее, за спиной щелкнула автоматическими замками дверь.
Чуда не случилось, Евсей Израилевич полулежит в кресле, до пояса укрыт одеялом, исхудавший, потерявший остатки волос, их и раньше было немного, лицо похоже на печеное яблоко, беззубый рот запал, а под глазами темные, налитые кровью мешки.
Я присел рядом, в груди жалость, сказал тихонько:
– Евсей Израилевич, если спите, не просыпайтесь.
Тяжелые набрякшие веки приподнялись с таким трудом, что я почти ощутил напряжение мускулов. Белки сплошь в полопавшихся кровеносных сосудах, я содрогнулся и стиснул подлокотники кресла.
Бледные губы шелохнулись, я услышал тихий шепот:
– Я мало теперь сплю… Рад тебя видеть, Славик.
– А как я рад, – ответил я искренне, но сердце сжалось, – Евсей Израилевич, вы отдыхайте больше… Сейчас медицина каждый день с открытиями.
Он чуть усмехнулся:
– Да-да, конечно… Но мне уже не успеть. Увы, как бы медицина ни двигалась быстро, я двигаюсь быстрее. Хоть и не встаю из кресла. Что тебя тревожит, Славик?
– Ничего, – ответил я поспешно.
– Не ври. Я всегда видел, кто что и когда задумал.
Я развел руками:
– Да, Евсей Израилевич, вы всегда нас видели насквозь. Мы еще удивлялись, почему вам все понятно, а другие учителя совсем не такие.
– Так в чем твои трудности, Славик? Я же вижу, тебя гнетет нечто более важное, чем как удрать с уроков.
– Евсей Израилевич!
Он проговорил крепнущим голосом:
– Говори. У меня слабые ноги, но голова ясная. Учителя иммунны к болезни Альцгеймера. Никогда не впадают в маразм, запомни. Все потому, что наши мозги постоянно настороже: какую еще пакость задумали эти стервецы?
Я хихикнул, так надо, сказал с неловкостью:
