заморские деликатесы, воздух пропитан ароматами дорогого вина, изысканных сигарет, французских духов и женского пота, плохо скрываемого дезодорантами…
На огромном экране идет передача из модного клуба, где тусуются звезды. Большой зал со столиками на четверых, ярко одетые и подозрительно моложавые мужчины, ослепляюще яркие женщины, а певица, томно извиваясь, как стриптизерша, поет что-то донельзя сексуальное, я не вслушиваюсь, улавливаю только томные вздохи, раньше они считались верхом неприличия, ибо распутные – женщина должна лежать под тобой молча, на певице уже и так почти нет одежды, что она еще собирается снимать, собственную кожу?
Нет, кожу оставила на месте, но зато начала имитировать коитус с воображаемым партнером. В зале за столиками заинтересовались, начали прикидывать, в какой позе невидимка ее пялит, где у него руки, что и как делает, что она вот так то стонет, то в испуге отшатывается, то снова начинает извиваться, как гадюка какая…
Барабин толкнул меня в спину.
– Круто?
– Круто, – согласился я.
– Изобретательная девица!
– Ага, – снова согласился я.
Он подумал, наблюдая за нею неотрывно, сказал раздумывающе:
– А вообще-то не она… Это ж балетмейстер, или как его там, ставил каждое движение.
– Тогда уж продюсер, – бросил реплику Демьян Константинович.
– А продюсер при чем?
– А кто всех их отбирает и нанимает?
– Продюсер только бабки вкладывает и купоны стрижет, а отбирает и нанимает директор. В крайнем случае – менеджер! Как думаешь, Слава?
Я пожал плечами.
– Ребята, мы в такие тонкости полезли… Я не знаток, просто смотрю и слушаю.
– Ну да, – сказал Костя обиженно. – В таком месте работаешь, и не знаток?
Барабин вскинул брови, а Демьян сказал рассудительно:
– Слава прав. Надо ловить кайф, а не выяснять, какими красками была намалевана Синктинская Мона Лиза.
– Не Мона Лиза, – поправил Костя, – а Джиокомо, невежи.
– Сам ты Джиокомо! Джиокомо – это вратарь сборной Неаполя! – возмутился Барабин. – Он пропустил за сезон всего шесть голов, его берут в сборную! Через два года увидим на чемпионате мира, вот увидишь! И еще назовут лучшим вратарем мира…
Костя хохотнул саркастически:
– Ты забыл о Вальде и об этом курчавом из Мехико, как его… ага, Веласкесе! Вот они и поборются за золотой мяч…
Голоса их, хоть и звучат громко, как-то отдалились, я чувствовал приятное расслабление, мозг постепенно то ли отключает питание, то ли еще что-то происходит, но мое тело все сильнее начинает чувствовать кайф как раз от неработоспособности мозга, что обычно лезет во все дыры и все контролирует, оценивает, запрещает или дает ограниченный допуск с обязательными угрызениями совести…
А сейчас вот никаких угрызений. Чувствую, что живу одними рефлексами, никакой работы мозга, это же, оказывается, такой кайф, такой балдеж, такая расслабуха…
Уже и Барабин заметил, что я чаще других выхожу на балкон. И добро бы с кем из женщин, чтобы вроде тайком пошарить у нее по интимной стрижке, а то просто выхожу и смотрю через перила на улицу. А что в темноте увидишь…
– Мне кажется, – сказал он с подозрением, – ты вообще не уважаешь нас! А мы ж друзья твои, чудило.
Я пожал плечами:
– Мне нет дела до твоих тараканов в черепе. Сам лови.
– Что, признаешься? – воскликнул он победно. – Ты вон смотришь вокруг, как верблюд самого магараджи на курей!
– На кур, – поправил я автоматически.
– Ну вот! – вскрикнул он. – Все тебе не так! Даже наши куры не нравятся. И вообще мы все вроде бы какое-то быдло. У тебя не мания величия?
Он смотрел с таким ужасом и так обвиняюще, словно я совершил что-то ужасное и сразу поставил себя вне рамок цивилизованного человечества.
– А у тебя? – спросил я, но только для того, чтобы что-то сказать.
– Ты помешанный, – сказал он с отвращением. – Нет, ты всерьез считаешь нас всех быдлом? А себя тогда… кем себя считаешь?
Я поморщился, сказал мирно:
– Успокойся. Какое кому дело, кем я себя считаю? Да хоть марсианином. Тебя это ж не касается, так?
