– Слезай, слезай!.. Это у Марты затухает по длинной амплитуде, а у меня почти как у мужчин – сразу.
Я с облегчением отвалился, опустошенный настолько, что, как лосось после нереста, готов был спокойно помереть: ведь уже продлил себя во множестве икринок, но тут же другой инстинкт, который заботится и о будущем этих икринок, о их безопасности и прорастании во взрослых особей, напомнил, что умирать еще нельзя, как нельзя и давать пожрать себя этой самке.
Я пробормотал:
– Вы и с Мартой?.. На тебя бы не подумал.
– Ты занимался, – отпарировала она. – Она рассказала во всех подробностях. И с такими красками, такими деталями!
– Врет, – буркнул я. – Но спасибо, что поделилась информацией. А то у Марты комплексы: не понять, что в ней происходит. На прямые вопросы не отвечает. Кофе будешь?
Она вскочила, бодренько прошлась голенькая по комнате, ладная и налитая сладким соком, абсолютно юная и цветущая, несмотря на видимые только ей морщинки.
– Я от твоего кофе скоро лопну, – заявила она. – Почему у тебя даже молока нет? Или сока?.. Я уже который день веду здоровый образ жизни.
– Молоко киснет.
– Даже пастеризованное?
– Позавчера гроза была, – напомнил я. – Ты же знаешь, как сверкнет да бабахнет – молоко свертывается. А кофию – хоть бы что.
– Ладно, – сказала она милостиво, – лежи. У меня дома собака негуляная. Позвони, когда снова внизу давление почувствуешь. Может быть, помогу разгрузиться. Хотя, с другой стороны… может быть, и нет.
Одевалась легко и грациозно перед окном, то-то в доме напротив поблескивает, словно солнце отражается в стеклах бинокля. Я лежал, весь – расслабленное мясо, но с очищенным мозгом, без вопящих инстинктов.
– Что это с ними?
В цветочном горшке из норок робко вылезали непривычно крылатые муравьи. Зато обычные, которые зовутся рабочими и солдатами, вообще выбегали, сломя голову, суетились. Выползла первая молоденькая самочка. Впятеро крупнее рабочих, вдвое – поджарых самцов, она настороженно подрагивала блестящими крылышками, робко осматривалась, припав к земле возле норки. В комнате тихо, а так бы движение воздуха вспугнуло, загнало в родные темные норы.
Вылетать она не собирается, до назначенного времени еще пара дней, но, начиная с сегодняшнего, она и другие молоденькие начнут ненадолго высовываться, жадно смотреть на яркий блестящий мир, трепетать от страха и возбуждения, но выходить в коротких юбчонках на Тверскую, ловить на себе оценивающие взгляды самцов, и от этих взглядов, запаха, ожидания чего-то волнующего, что случится в их организмах, быстрее набухают молочные железы и созревают яйцеклады. Еще совсем недавно они прятались от малейшего порыва воздуха, света, сотрясения, теперь же их неудержимо тянет из родного муравейника. Пока еще не решаются покинуть полностью, но через недельку это желание станет настолько сильным, что, позабыв страх, исполнившись уверенности в своих силах, они вылетят из родных гнезд, встретятся высоко в воздухе с парнями из другого муравейника и, совокупившись узами брака в свадебном полете, опустятся на грешную землю строить собственные семьи… Милые мои! А пока что вы уверены, что никогда-никогда не покинете родной дом, хотя внешний мир уже тянет, манит…
Я вздрогнул от сильного насмешливого голоса, в котором была глубокая симпатия:
– Оставайся на этом свете!
Дверь скрипнула, Маринка посмотрела через плечо внимательно и как-то грустно. Я пробормотал:
– Извини, задумался. Слишком много аналогий. И сходства.
– Оставайся! – повторила она.
Дверь за ней захлопнулась. Все еще лежа, я тупо смотрел на дерматиновую поверхность, одновременно привычно считая узорные шляпки гвоздиков – мозг не может без работы, – горько подумал, что я только и думаю, как бы остаться на этом свете, ведь даже уйти в йоги или рерихнуться – все равно это оставаться здесь. Но помрут как мухи, так и йоги, как бы ни уверяли себя и других, что улетят по сверкающей трубе навстречу Большому Свету.
ГЛАВА 24
В балконное окно врывался яркий, но уже с вечерней багровизной свет. Полосатая тень от решетки без шороха вползла в комнату и подобралась к ножкам постели. Солнце завершало полукруг, вскоре зависнет над горизонтом и опустится за быстро темнеющий край земли.
После ухода Маринки осталась пустота в гениталиях, ясность в голове, и я форсированно пытался оформить в связные слова и образы то новое, что медленно и тягостно выплывало из таких же темно- красных глубин подсознания.
Пошатываясь, я выбрался из постели. Линолеум пола приятно холодил разогретые ступни, но на балконе кафельные плитки столько вобрали тепла, что прижгли пятки. Я поспешно опустился в плетеное кресло, ноги моего нелепого организма – увы, какой достался! – вытянул на дерюжку.
Отсюда и до самого горизонта высотные дома. Все по девять-одиннадцать этажей, есть даже по шестнадцать. Ни клочка свободного пространства, между домами плотным потоком течет серая масса с цветными вкраплениями, похожая на селевой поток, что по дороге размыл цветную глину. По узким обочинам семенят мелкие существа, втягиваются в узкие щели магазинов, по-муравьиному проваливаются в широкие черные норы подземных переходов и метро.
В спину от монолита каменной стены уютно и по-домашнему несет теплом. Огромный город простирается от моих ног. Совсем не Древний Рим с его храмами, колесницами, цирками, гладиаторами, массовыми казнями – пять тысяч рабов распяли на столбах вдоль дороги от Рима до Капуи за один день! – а сверхсовременный город.
