Ознакомьтесь…
Я коротко взглянул на письмо и, хотя волновался, все же различил там печать, подпись Антония Петровича и нотариуса и сумму прочитал, написанную прописью: тринадцать тысяч… Мне было обидно, что они все-таки не половину давали сейчас, а меньше на полтысячи, но я решил с ними не спорить, не дразнить их по пустякам.
— Вас эта форма обязательства устраивает? — спросил Антоний Петрович.
— Да… — робко ответил я, никак не умея прийти в себя.
— В таком случае вы тоже должны дать нам некоторые гарантии… — Голос его стал строже, приняв угрожающие окраски.
— Какие? — изо всех сил стараясь выглядеть уверенным, промямлил я.
— Вот, подпишите… — Антоний Петрович подсунул еще одну бумагу. Я взглянул на нее, Я смутно помню ее содержание, потому что толком и не разобрал его, только понял, что сие обязует меня вернуться к утру. В противном случае будет заявлено в суд… О каком суде шла речь, о каком правопорядке, когда дело было воровским и тайным, не разумею, дядюшка. Но так как я и сам норовил воротиться к утру, то и здесь не стал возражать и подписал договор.
— Ну вот, — Антоний Петрович взял бумагу со стола, свернул ее и запихнул в карман, — теперь забирайте деньги и — в путь… Вот адрес, куда надо доставить пакет… И чтобы сегодня же назад, с актом от Ивана Иваныча!
Я подошел к столу и сначала спокойно, но после все торопливее и торопливее стал засовывать деньги в карманы пиджака. Руки мои тряслись, ноги ослабли, я, кажется, даже вспотел и, наверное, выглядел со стороны весьма жалко и дрянненько, но ничего не мог поделать с собой. Деньги, деньги, деньги — они гипнотизировали меня. Наконец последняя пачка купюр исчезла в моем кармане, затем и пакет последовал за ней, затем и адрес, на который я даже не взглянул. Когда все было собрано, я подошел к окну. Только сейчас заметил я, что оно закрыто.
— Я готов…
— Но запомни, — Антоний Петрович вдруг перешел на «ты», — если задумаешь слинять со всем пакетом, тебе не жить! Мы тебя из-под земли выкопаем, в Африке найдем… Понял?
— Да, — коротко ответил я. — Не волнуйтесь. К утру я буду.
— Ну, давай, — уже дружелюбнее сказал Антоний Петрович и щелкнул шпингалетом, открывая окно. — Пошел…
— Пока… — кивнул я ему и, оттолкнувшись от подоконника, взмахнул руками и полетел…
Катастрофа
Но не в блещущие звездами небеса ринулся я, мой дядюшка, а вниз, на грешную землю, короче, я просто грохнулся на клумбу. Ничего не понимая и едва пересиливая боль в подвернутой ноге, я поднялся и, думая, что просто не успел как следует взмахнуть крылами, вновь взглянул в небо и попытался взлететь. Но бесполезно…
— Ну ты чего там? — глядели на меня из окон мафиози. — Чего застопорился?
— Сейчас, сейчас, — успокоил я их и снова затрепетал руками. Однако с тем же успехом. Я был похож на петуха с обрезанными крыльями. Я был похож на сумасшедшего. Я был похож…
О, дядюшка, я был в отчаянии. А деловые люди, почуяв, видно, неладное, исчезли из окон, но вскоре явились во дворе, выбежали беспокойным гуртом, окружили меня.
— Ну, лети! — кричал Антоний Петрович; тараща суровый глаз. — Лети, ядрена мать! Некогда!
— Сейчас, — уже ощущая и сам, что пора бы взлететь, кричал я, — не волнуйтесь!..
И снова взмахивал руками. Но только ветер холодил мне кисти, ноги же не отрывались от земли.
Тут и Сонечка выглянула из окна, лицо ее было перекошено.
— Лети! Ну-ка! Тебе говорят! — суровым голосом, напоминающим интонации Антония Петровича, кричала она. — Я кому сказала!
С удесятеренным тщанием, не желая обмануть надежд любимой, я снова взмахнул руками, снова подпрыгнул, но, как и в прошлый раз, остался на земле.
— Да он разыгрывает нас! — вскричал сумасшедшим голосом Любопытнов. — Издевается, сука! Да он просто денег побольше выманить хочет! Так знай же! — рванулся Юрочка ко мне, и никто не остановил его. — Знай, гад! — схватил он меня за грудки и затряс, как куклу. — Мы ни копейки не прибавим! Лети или несдобровать тебе, падла! — Он оттолкнул меня яростно. — Считаю до трех…
И почему всегда, дядюшка, считают до трех? Почему не до трех тысяч? Если бы Любопытнов считал хотя бы до десяти, я, может, как-нибудь выкрутился, что-то придумал бы, но до трех Любопытнов считал, до трех, а это так мало.
— Раз, — звучало в воздухе, — два…
Я навеки запомнил тот миг, ту суровую сцену. Любопытнов, как судья на ринге, на каждый счет поднимал и опускал руку. Быгаев, будто рассвирепевший медведь, держал растопыренными готовые к схватке железные когти-пальцы. Казбек, словно вратарь перед пенальти, наклонился и, глядя на меня, как на мяч, приготовился к броску. Сонечка, моя милая, моя лживая Сонечка, почти всем телом высунувшись из окна, готова была в любой миг прыгнуть на землю, чтобы схватить меня, чтобы вцепиться руками в мои вихры, чтобы выцарапать мне глаза… Только тогда, дядюшка, понял я всю бездну своего падения, только тогда осознал, чтo натворил, только тогда уразумел, с кем я и что хотел сделать! Ладонь Юрочки, поднятая в последний раз, замерла на миг перед тем, как опуститься. И поняв, что ничто уже не спасет меня, кроме собственных ног, я притворно взмахнул руками и, собрав последние силы, кинулся прочь… Шаг! Два! Три! Я мчался, как вырвавшийся из силков заяц, как вылетевшая из лука стрела. Они не догоняли! Не догоняли! Я был бы уже спасен, но тут острая боль в лодыжке пронзила меня. Оглянувшись, увидел я повисшего на моей ноге Рэма. А после Быгаев десятипудовой тушей навалился на меня и, подмяв под собой, стал бить кулаками. Один из его ударов пришелся по голове, и, перестав ощущать боль, я и реальность перестал ощущать тоже…»
Эпилог
Здесь рукопись обрывалась. В ней, правда, было еще несколько строк, но они оказались так тщательно вымараны, что, как я ни пытался, не смог разобрать и слова. Очевидно, автор записок либо не решился что-то сказать, либо не смог выразиться точно и зачеркнул написанное.
Не скрою, судьба его взволновала меня. Увидел я много схожего с Зиминым в себе и в моих знакомых. И еще захотелось узнать, как же погиб он, что же на самом деле произошло. Не мог же он, право, летать? Это, естественно, вымысел, символ, аллегория или как там еще говорят знатоки литературоведческих терминов. На такие вопросы мне мог ответить только Санек, друг мой старинный, а он все не шел. В раздумье поднялся я с кресла и приблизился к окну. Отсюда просматривался парк, ветер колыхал верхушки могучих сосен, за соснами в лучах заходящего солнца золотилась река, одинокая рыбацкая лодка качалась на мягких волнах. Необъяснимую радость вдруг испытал я. Увы, мы сильнее начинаем ценить жизнь, когда видим смерть.
— Прочел? — услышал я наконец-то за спиной голос друга.
— Да, — обернулся я.
— Поцдем, — позвал он, не заходя в комнату.
— Куда?
— Покажу, где он погиб…
По древней хрупкой лестнице мы спустились вниз. Запах хлороформа снова ударил в нос. Больные в уродливых пижамах, стучавшие в домино на крыльце, примолкли, увидя нас. Выйдя на улицу, мы обогнули особняк. Знакомый вид открылся мне: старинный парк, река вдали, склонившийся в лодке рыбак… Сейчас
