— Внучку плохо… Бредит он… Врача надо!
— Да, да, сейчас, — поднялся я с дивана и, торопливо поправляя мятое платье, побежал к двери. Проходя мимо комнат Марфы Петровны, заглянул я в открытую дверь и увидел больного. Мальчик лежал на кровати, курчавая золотая головка его бессильно склонилась набок, бледное лицо лоснилось от пота, тонкие белые руки, раскинутые поверх одеяла, жестом своим выражали обреченность. За врачом я бежал по, зеленой улице, в ту самую больницу, где ныне лежу, к старому помещичьему дому с шахматными конями над фронтонами. Доктора я застал на скамейке перед крыльцом. Бородатый наш эскулап нежился на солнцепеке, подставляя лучам усталое лицо. Глаза его были закрыты, но губы то и дело дергались в нервном тике. По моему зову Александр Иваныч, наш доктор, тут же поднялся и, заглянув на миг в кабинет за саквояжем с докторскими принадлежностями, отправился за мной. Вскоре были мы у постели больного. Мальчик оказался совсем слаб.
— Что с ним? — спросил Александр Иваныч, строго взглянув на хозяйку.
Марфа Петровна стояла у изголовья кровати и нервно сжимала хромированные ее набалдашники. Сухие кисти старушки белели от напряжения. Розовые глаза глядели понуро и виновато.
— Откуда ж мне знать? — Отвисший гусиный подбородок ее закачался от движения рта. — Вчерась еще бегал, а ноне…
Марфа Петровна затряслась в беззвучном плаче.
— Тэк-с, тэк-с… — Александр Иваныч бережно взялся за края одеяла и стал стягивать его с мальчика. Худенькое белое тельце открылось нашим взорам. Доктор внимательно осматривал его, то и дело поправляя сползающие на нос очки. — А это что такое? — Он указал на крошечную царапину на лодыжке мальчика. Кожа вокруг нее была красной и припухшей.
— Поцарапался, видать… — Марфа Петровна переводила растерянный розовый взгляд то на меня, то на Александра Иваныча.
— И давно? — Доктор раскрыл свой саквояж и извлек оттуда какие-то пузырьки, бинт, вату. Ловкие руки его колдовали над ранкой.
Марфа Петровна только пожала плечами.
— Тэк-с, тэк-с… — Бормоча себе под нос, Александр Иваныч обрабатывал царапину йодом, туго и ловко бинтовал ее. — Мальчику нужен покой и… — Он почему-то замялся, но тут же, вздохнув, достал из саквояжа какие-то таблетки. — И вот это. По таблетке на прием, три раза в день… Завтра я зайду…
Доктор поднялся, раздраженно щелкнул замком саквояжа и направился к двери. Но прежде чем уйти, взглянул на меня. Во взгляде его я заметил призыв и вышел следом. Спустившись с крыльца, Александр Иваныч обернулся ко мне.
— Ох уж эти корнежеватели! — Голос его дрожал. — Сил моих нет… Запустила парня… У него же заражение… Боюсь, что так… Пенициллин нужен.
— Так в чем же дело? — пожал я плечами. — Принесите…
Александр Иваныч взглянул исподлобья.
— Вашими бы устами да мед пить… — сказал сурово. — Нету пенициллина в Хлыни. Еще в мае кончился. А завезти не можем. То не давали машину, то эти дожди проклятые…
Кивнув мне напоследок, он зашагал по улице, а я вернулся в дом.
— Бабуля, — лепетал бескровными губами мальчик и стискивал ручонками простыню, — я падаю… Подержи меня… Подержи.
Марфа Петровна, склонившись над кроватью со стаканом воды, пыталась дать внуку лекарство.
Я сердобольный, дядюшка, и мне невыносимо было глядеть на страдающего ребенка. Тут и злодей, наверное, расплакался бы. Кусая губы, смотрел я на пустые хлопоты Марфы Петровны и чувствовал, как слезы наполняют глаза. И вспоминалось мне — вода, вода вокруг, сколько может видеть глаз. Нет, не скоро она спадет, не скоро будет дорога, зря надеется Александр Иваныч на милости природы. Бедный мальчик, он, видно, обречен… И тут я вздрогнул. Но почему же обречен? А я на что? Ведь я ж парил вчера под облаками. Мне ничего не стоит слетать в соседний город, купить пенициллин для пацана. Как же я сразу не вспомнил? И чего я стою? Бежать! Спешить!
— Марфа Петровна, — дотронулся я до старушкиного плеча, — вы не волнуйтесь, все будет хорошо… А я на пару часов отлучусь… Я скоро буду…
А сам уже несся в комнату, уже натягивал пиджак и кошелек с деньгами совал в карман. Вперед! Вперед!
Разговор на зеленой лужайке
Вы когда-нибудь уступали место старушке? Вы когда-нибудь подавали нищему алтын? Вы когда-нибудь спасали птенца от гибели? Если вы хоть раз совершили подобное, вы поймете мои чувства. Душа моя ликовала. «Я помогу… Я спасу… А как же… А после еще таких дел натворю… О, господи, спасибо тебе за крылья!» Поистине всемогущество испытывал я тогда, как Илья Муромец, вышедший из своей избы в Карачарове, как Геракл перед двенадцатью славными подвигами, как Петр Первый перед Полтавской битвой. Я шел по Хлыни, ощущая каждую мышцу, чувствуя, как поигрывают они, готовые к полету. И хотелось мне, дядя, силушку испытать, хотелось вырвать с корнями засохшее дерево, хотелось вычистить колхозные конюшни, хотелось Соловью-разбойнику какому-нибудь чуб надрать или уж на худой конец вытоптать злополучную валерьяну в чьем-нибудь огороде…
Итак, шагал я по тротуару к окраине городка, откуда собирался отправиться в дальний полет. Но вдруг что-то остановило меня. Однако, взглянув окрест, я ничего подозрительного не увидел. И, лишь пройдя еще метров сто, уразумел причину беспокойства — Антония Петровича разглядел я, выгуливающего на лужайке белых боксеров. И сразу сцена в лесу встала перед глазами, и сразу Сонечка вспомнилась, убегающая прочь ланью белоногой, и сразу мальчики-террористы пришли на память, и, не отдавая себе отчета, зачем так поступаю, я повернул к Антонию Петровичу.
Сонечкин папа все это время смотрел на меня, не отводя глаз. Беспокойство и трепет различил я в его облике. Края полных губ Антония Петровича опустились, и лицо от сей мимики стало грустным, как у нищего Арлекина. Я же, наоборот, ощущал прилив сил, и трепет Антония Петровича придавал мне еще большую уверенность. Словно коварный гипнотизер, пытался я поймать его взгляд, но глаза Антония Петровича избегали встречи с моими, прыгая из стороны в сторону, как глаза кошки на ходиках Марфы Петровны. Боксеры же Рэм и Сэм, почуяв запах беды, подошли к своему хозяину и встали по бокам, как ретивые телохранители, холки ощетинили, оскалили кинжалы клыков, готовые броситься на меня. Но я их не боялся, зная, что в любой момент смогу взлететь на высоту, не доступную этой твари, и, подойдя к Сонечкиному отцу почти вплотную, сказал:
— Здравствуйте, Антоний Петрович.
— Здравствуйте, здравствуйте… — едва выговорил он, не глядя на меня. Но голос выдал его. Страх, страх прочитал я в сей жалкой интонации, такой жалкий и скользкий, словно червяк, на которого башмаком наступили.
— А у меня вот оказия вчера вышла… Такая, знаете ли, оказия, что и не знаю, кому жаловаться…
— Оказия? — Антоний Петрович на секунду поднял глаза и моментально взглянул на меня, словно сфотографировал. — А что ж такое?
— Да по лесу гулял… — балагурил я. — Гербарий собирал. Местные травы — это, знаете ли, уникально… И что вы думаете? Хулиганье напало. Трое. С ножами, с кастетами. Не знаю, чтo я им сделал…
Антоний Петрович наконец-то сумел поднять глаза и поглядел на меня с жалостью и участием, и, если бы я точно не знал, что вчерашнее нападение — его рук дело, то мог бы подумать, будто он жалеет меня.
— Ну и как же обошлось-то, Константин Иннокентьевич? — спросил Антоний Петрович сочувственно. — Вы ведь целехоньки, я вижу…
— Да отбился кое-как…
