Оттого, что она приняла его беду как свою и сразу как о чем-то, само по себе разумеющемся, заговорила о продаже своих вещей для уплаты штрафа, он почувствовал благодарность к ней, и надежда взволновала еги: «Любит — не любит? Пойдет за меня — не пойдет? Нет, не любит! Озорует, и все! И что это за девка, было б ей неладно! Ведь в ней и не разберешься никак!»
Долго они сидели рядом, обсуждая все подробности его признания.
А перед тем как итти домой, Петр набрался духу и выговорил те слова, которые он тоже давно мысленно повторял:
— Когда же мы с тобой поженимся-то, Фросюшка? Вое одно ведь к этому придем, так чего тянуть?
Она посмотрела на него спокойным, суровым взглядом зрелой женщины:
— Ну что ж… Хоть к Новому году и поженимся.
И впервые после давнего вечера в предбаннике Петр обнял ее тугие плечи.
3. «К полету приготовься»
Узнав, что на МТС организуется луговое отделение, Авдотья с облегчением сказала:
— Вот когда вздохнем!
Она чувствовала себя, как человек, одетый в платье, из которого он давно вырос. Запланированный размах работ требовал большого количества рабочих рук, людей нехватало, и даже терпеливая Авдотья иной раз говорила:
— Как подумаешь о весне, хоть плакать впору! Кормовой севооборот введи, пастбище улучши, пойму залу-живай, зеленый конвейер организуй, лагерное содержание скота обеспечивай, а людей раз — два, и обчелся.
Она собралась на МТС посмотреть на новые машины и поговорить о работе.
— Не бережешься ты, мотаешься туда-сюда, — сумрачно сказал Василий. — Гляди, повредишь маленькому.
Мрачным его делала не столько тревога за маленького, сколько беспокойство при мысли о возможной встрече Авдотьи со Степаном, который снова работал на МТС.
Авдотья безошибочно поняла его невысказанные опасения, посмотрела на него ласковым и твердым взглядом и ответила:
— Рано ли, поздно ли, придется съездить. Может, вместе поедем?
— Езжай уж одна, коли наладилась.
Она говорила с Василием спокойно, но в действительности сама боялась возможной встречи:
«Как встретимся, как разминемся? Какой он стал, Степа? Да нет, не встретимся, необязательно же нам встретиться! Я же в мастерские не пойду. Я же прямо в контору и обратно. Не ехать нельзя. Столько дел. обговорить надо!».
Она повязалась большим платком так, чтобы скрыть изменившуюся фигуру, и с попутной полуторатонкой отправилась на МТС.
По приезде она быстро договорилась обо всем необходимом с Высоцким и Прохарченко.
Степана нигде не было видно, никто о нем не вспоминал. Она осмелела и, выйдя во двор, спросила:
— Которые же тут луговые машины?
Замполит Рубанов, худощавый человек с кожаным протезом вместо руки, сам показал ей болотные плуги, канавокопательные машины, кусторезы, травосеялки. Она поглаживала и похлопывала их твердые бока так, как привыкла похлопывать коров и овец, и, улыбаясь, спрашивала:
— Кого же нам за все это целовать-обнимать?
— С пятилетним планом придется тебе целоваться! — улыбнулся Рубанов.
Все дела были уже сделаны. Пришло время ехать домой.
«Ну вот все и обошлось. И не встретила я Степу», — подумала Авдотья, и вдруг все словно опустело. Примолкшая, разочарованная, шла она к выходу, когда впереди показалась узкоплечая, сухая фигура. Она узнала и эту фигуру, и твердый, ровный шаг, и узкое лицо и так побледнела, что Рубанов, как и все в районе, знавший историю Авдотьи и Степана мгновенно исчез. Куда он исчез, она даже не заметила.
Она смотрела на приближавшегося Степана. Бежать ли укрыться между машинами, итти ли ему навстречу, стоять ли на месте? Она прислонилась к железному боку комбайна. Мартовская капель звенела вокруг нее. С крыш и карнизов свисало ледяное кружево, и то там, то здесь сверкнув на солнце, пролетали быстрые капли, каждая из них в отдельности была мгновения и незаметна, но все вместе они наполняли большой двор МТС серебром и звоном. Над головой Авдотьи с крыши свисала большая остроконечная сосулька, и капли, срываясь с нее, мерно падали вниз, туда, где то вырастали из снега и наледи, то вновь разрушались крохотные башни, стены и переходы.
Степан приближался, и она видела, как приминается подтаявший весенний снег под его ногами, как один за другим отпечатываются темные следы на утоптанной снеговой дорожке.
…Много лет пройдет с этого дня, но и через много лет первая мартовская капель по непонятным законам памяти будет вызывать в воображении Авдотьи узкоплечую фигуру Степана, словно врезанную в весеннее сияние, и будет Авдотья останавливаться на полуслове и забывать о тех, кто рядом, рванувшись душой к далекому.
Степан был близорук и узнал ее, толъко подойдя ближе. Она увидела, как дрогнуло и сразу окаменело его лицо. Он смотрел ей в зрачки, не моргая, не сводя с нее взгляда, и молча, как загипнотизированный, шел к ней.
Она испугалась, что он кинется к ней, что произойдет тяжелое, ненужное им обоим, прислонилась спиной к комбайну и со страхом и нежностью смотрела на Степана.
Но он уже взял себя в руки и, подойдя, спокойно сказал своим глуховатым, тихим голосом:
— Здравствуй, Дуня.
— Здравствуй, Степа.
Он протянул ей руку. Крохотная льдинка, отколовшаяся от сосульки, упала на его ладонь. Авдотья подала ему руку и почувствовала тепло его кожи и холодок от капли весенней влаги.
— Луговые машины пришла посмотреть?
— Да, Степа.
— Добрые машины…
— Большой от них ожидаем помощи…
Они помолчали, потом он еще глуше спросил:
— Ну, как живешь, Дуня?
— Грешно мне жаловаться, Степа… А ты?
— Тоже ничего живу…
Они смотрели друг на друга не отрываясь. Они боялись моргнуть, чтобы не утратить ни одной секунды этой короткой встречи.
«Такой же! Все такой же!»—думала Авдотья.
«Похудела. Постарела. А все-таки та же!»—думал Степан.
— Где ты, Авдотья Тихоновна? Тебя дожидаемся! — крикнули ей попутчики с подводы.
Попрежнему не отрывая от Степана взгляда, она протянула ему руку.
— Ну, до свиданья, Степа… Зовут меня. Всего тебе наилучшего, Степа…
Он задержал ее ладонь.
«Не забыла? Не забудешь?» — спросил его взгляд. «Не забыла. Не забуду. Такого не забывают», — твердо и честно ответили ее глаза.
Он понял ее, сильнее сжал ее пальцы, улыбнулся.
Степан не надеялся ни на что и не ждал ничего. Когда он был ребенком, его родители то сходились, то вновь расходились, и он полностью испил горькую чашу изуродованного детства. Он жил то с отцом, то с матерью, тосковал то об одном, то о другом, нигде не чувствовал себя по-настоящему дома, был свидетелем
