«Больше всего я ненавижу жлобство!» — кричала она, давая безудержные чаевые лабухам и официантам.
«Я сполна плачу жизни по всем счетам и несу на ее костер все, что может воспламеняться!» — громко шептала она самой себе, выпрастывая из воротника длинную шею и в последний раз бродя по комнатам уже проданной все тем же презренным нуворишам и буржуа от культуры дивной дачи, увитой плющом и похожей на старинный замок.
«Вишневый сад! Прощай, мой вишневый сад!» — распахивала она окна и балконные двери, а то вдруг сбегала по широким плоским ступенькам за колючим хворостом и разжигала свой прощальный жаркий огонь в замысловатом камине.
— А твой-то вчера был у нас, до самой ночи просидел! — сказала Пелагея уважительно. — Все за Лёнюшку письма писал — поздравления с Рождеством Христовым. Еще два месяца до Рождества, а у Лёнюшки все готово! И песню Татьянину записал — больно она ему понравилась. Хорошая песня, душевная. Вот и тетрадку здесь оставил — может, передашь ему, а то там, я поглядела, у него каноны записаны, может нужна ему.
Ирина раскрыла большую общую тетрадь. На обложке было написано: «Канонник послушника Александра». Она перевернула несколько страниц и прочитала:
...Кто творит таковая, яко же аз? Яко же бо свиния лежит в калу, так и аз греху служу...
«Да, — с состраданием подумала она. — И это их уровень! Их эстетика!»
Она стала листать дальше, дивясь причудливому рукописному шрифту, и, наконец, ткнула наугад:
...Да како возможеши воззрети на меня или приступити ко мне, яко псу смердящему?..
«Что же это за откровения! — подумала она с тоской. Кто это все сочинил? Как это все грубо, оскорбительно, просто ужасно!»
На какой-то странице прихотливый шрифт оборвался, и дальше пошел Сашин обычный, летящий в сторону почерк:
Житейское море
Играет волнами,
В страданье и горе
Оно перед нами.
Сегодня ты весел
И жизнью доволен,
Веселья круг тесен,
А завтра ты болен...
«Боже! — еще больше ужаснулась она. — Как бездарно! Пошло! И это он, он, ее мальчик! Надо было быть сыном такого отца, ее сыном, наконец; надо было воспитываться в среде писателей и артистов, быть лично знакомым с лучшими поэтами, иметь такую библиотеку, посещать такие концерты, чтобы в восемнадцать лет предпочесть всему этому этакую безвкусицу и галиматью! А ведь она предупреждала!..»
— Александр, — говорила она, слегка захмелев от допитой бутылки, — пойми, это же другие люди! Ты обольщаешься: тебе интересно, потому что ты никогда не сталкивался с ними раньше, а я тебе говорю: это — бездна! Ну кто, кто, ответь мне, идет в церковь? Тот, кто не способен отыскать себе место в мире, преуспеть, быть любимым. Отверженные, темные, опустившиеся от хронических неудач, никчемные и бесталанные. Они идут туда и образуют общество физических и нравственных калек, внутри которого действуют все те же психологические и социальные механизмы: желание власти, зависть, корысть. А при этом, при этом — заметь — они, словно монополизировав Бога, смеют еще что-то выкрикивать Его именем, клеймить инакомыслящих и грозить им преисподней! Ну разве я могу отдать тебя им на заклание?
Саша вдруг сжал кулаки и ударил с размаху по столу так, что расколол надвое блюдце из-под Ирининого домашнего сыра. Серебристый пуделек взвизгнул и соскочил с ее колен.
— Да если ты меня не отпустишь — я ведь все разобью огромной кувалдой! Я ведь разнесу этот дом!
