— Рассказывать о чудесах неверующему, — вдруг строго заметил монах Леонид, — то же самое, что слепому показывать на солнце. Лукавый может ее так искусить, что она и поглумится, а мы согрешим.
— Ну, Леонид, — заныл Саша, — ну, пожалуйста! Защитите меня! Может быть, она еще увидит во всем этом что-нибудь романтическое, какую-нибудь этакую экзотику да и оставит меня здесь. А сама она — погибает просто: в нее бы сейчас хоть малую заквасочку веры вложить, а остальное — приложится как-нибудь... молитвами святых отец. Я так и чувствую, так и чувствую: сейчас или никогда. Другого ведь шанса может и не представиться!
— Христа надо проповедовать собственной жизнью и смертью, а не всякими там рассказами, — сказал Леонид. — Она как — крещеная?
— Она как — литературой интересуется? — полюбопытствовал Анатолий, выясняя дислокацию.
— Крещеная. Интересуется, — кивнул Саша уже без прежнего энтузиазма.
— Ну понятно, оживился отец Анатолий. — Интеллигенцию надо ее же оружием и разить. Мы ее примерами, примерами из литературы закидаем.
— Давай, давай, отец Анатолий, давай примерами, — воодушевился вновь Саша.
— А науку — как, уважает? А то я могу и за науку ей рассказать.
— Нормально! Давай за науку! — Саша пришел в восторг. — Может, и притчу ей какую расскажешь, может, и какое изречение святых отцов ввернешь, чтоб зацепило! А главное — если что чего, кидайся мне на подмогу! — Саша знал, что будет стоять до последнего, не сдастся без боя и если и уедет отсюда, то не иначе как подневольным пленником.
Несмотря на то, что Ирина была человеком первых реакций и действовала всегда «по наитию», она поняла, что не вполне готова к разговору с сыном и что ей следовало бы заранее продумать линию поведения с ним. Она не знала, стоило ли ей подкупить его ласковыми словами примирения или, напротив, притвориться жертвой его сумасбродства и держаться оскорбленно и холодно до тех пор, пока он сам не попросит прощения. Так и не сделав выбора, она предпочла вести себя до поры так, словно меж ними вообще ничего не произошло и они расстались лишь накануне.
— О, — она протянула руку Анатолию, улыбаясь весело и даже кокетливо, — такой приятный молодой человек и что, неужели уже монах? А какой — черный или белый?
— Как это — белый? — удивился он.
— Ну, черные же, говорят, никогда не моются.
Молодой монашек смущенно засмеялся:
— Ну тогда я действительно белый — только вчера из бани.
— О, это воистину подвиг, — продолжала восторгаться Ирина, — в самую пору молодости, сил, безумных желаний пожертвовать этим миром — знаете, я даже не найду аналогий!
— А когда ж в монахи-то идти, как не в пору сил да молодости, — с готовностью отвечал монах, — когда все это можно принести и положить к ногам Господа? А потом — к каким-нибудь там сорока годам уж и приносить-то нечего — все уже растерял-растратил, одна только усталость и воздыхание.
Ирина поежилась, но, не сбавляя молодого напора, продолжала:
— Так как же мне вас называть? Неужели и мне следует называть вас «отцом»?
— Да хоть горшком называйте, только в печь не сажайте, — развеселился Анатолий.
— Вы так юны, и я почти гожусь вам в матери, неужели я должна, вопреки здравому смыслу, соблюдать эту нелепую условность?
— Священников называют «отцами» не за их возраст, а за чин, — строго вставил Лёнюшка.
— Все равно, простите, не могу, все мое нутро восстает против этого! Мне называть вас так, значило бы — профанировать...
— Пелагея! — вдруг скомандовал Леонид. — Чаю! А то у вас здесь рыбка, а рыбка водичку любит.
