вдруг складывала крылья и падала, словно крошечная бомба, вниз-вниз-вниз, а потом снова взмывала вверх. Сколько их было!
«Вот, скажем, эти птицы, — думала Агата под стук трамвайных колес. — Зачем они это делают? Какой в этом может быть смысл?» Тут она вдруг почувствовала себя очень глупой и уставилась на сумочку, аккуратно поставленную на колени. Нет никакого смысла. Просто они так устроены. Одним птицам суждено парить над океаном, раскинув широкие крылья, а другим приходится порхать с ветки на ветку и хлопать крыльями, как заводные игрушки. Какой в этом может быть смысл? Да никакого! И какой смысл взрослой женщине искать в этом смысл? Одни птицы летают так, другие этак, на деревьях распускаются листья, потом листья опадают, вот ты нужна мужчине, а вот уже и не нужна, вот рождается ребенок, а вот умирает. И все. Нет в этом никакого смысла. Никакого.
Агата почувствовала, что ее глаза наполняются слезами, поспешно вытащила из сумочки крошечный платочек и краем его вытерла влагу, прежде чем та успела повредить макияж.
Кондуктор позвонил в звонок.
— Следующая остановка — Замковая улица!
Агата сошла с трамвая. «Золотой ангел» был прямо напротив. Она подождала, пока пройдут машины, и перешла дорогу. Едва тяжелые застекленные двери кафе закрылись за ней, уличный шум смолк, словно его вежливо, но решительно остановил на пороге заботливый швейцар. Внутри все дышало покоем и радушием, пахло кофе, корицей и миндалем. Это был храм кофе, и в самом сердце его, подобно органу, мерцала отполированными до блеска боками и испускала токкаты аромата огромная, пышущая жаром кофейная машина.
Агата глубоко вздохнула и сняла перчатки. Все столики были заняты, но вдоль стойки стояли высокие табуреты, и все они были свободны. Агата очень не любила сидеть на таких табуретах. Это не подобало женщине ее положения. Она чувствовала, что если она залезет на такой табурет, на нее будут смотреть. И она не ошибалась, будут: мужчины — потому что не смогут не смотреть, а женщины — потому что будут знать, что не могут не смотреть мужчины.
Агата забралась на табурет у самого дальнего края стойки. Ей было неудобно и неловко. Пришлось подобрать юбку немного выше, чем хотелось бы; мало того, она и на бедрах натянулась немного сильнее, чем следовало. На нее смотрели. Мужчины заметили, что ее чулки на пятках немного сморщились. Женщины заметили, что это заметили мужчины.
Владелец кафе, господин Чезаре, пребывал у другого конца стойки, неподвижный, словно статуя. Все у него было черное-пречерное, кроме белоснежной рубашки. Волосы — бриллиантиново-черные, тонкие усы — угольно-черные; глаза, костюм, галстук, начищенные до блеска ботинки со слегка загнутыми вверх носками — все черное, и черноту эту только подчеркивала безупречная белизна перекинутой через руку салфетки.
Чезаре двинулся с места, чтобы принять у Агаты заказ, но тут откуда-то из глубин кофейной машины послышался резкий окрик:
— Чезаре, я сама!
— Да, мама, — сказал Чезаре и снова замер на месте. Он замечательно умел стоять неподвижно — долго, очень долго.
И тогда из-за кофейной машины появилась Мама Чезаре. Она была совсем крошечной, еле разглядишь за стойкой, но в то же время чрезвычайно внушительной — просто не женщина, а миниатюрный линкор. Если Чезаре предпочитал черный, то у его мамы все было серо-стального цвета: стянутые в тугой пучок волосы, шерстяные чулки на искривленных дугой ногах, туфли, которые когда-то были черными, но стерлись от многих миль, которые их владелица проковыляла вразвалку между столиками, и платье, которое тоже было черным, когда она впервые надела его, овдовев, — но то было несколько десятилетий и бесчисленное количество стирок тому назад.
Шаркая по половицам, за пятьдесят лет отполированным ее ногами до идеальной гладкости, Мама Чезаре подобралась к стойке, остановилась перед Агатой и, глядя на нее снизу вверх, улыбнулась ласковой акульей улыбкой.
— Что пожелаешь?
— Кофе, пожалуйста. И слоеный пирожок.
— Выпей кофе. А пирожок тебе не нужен.
Агата рассердилась.
— А я все-таки его возьму. Кофе и слоеный пирожок, пожалуйста.
— Нет, только кофе.
— Послушайте, кто здесь клиент? Клиент всегда прав!
— Только не в тех случаях, когда ошибается.
— Вы, интересно, со всеми своими посетителями так разговариваете?
В этот момент Чезаре у другого конца стойки пошевелился было, и, возможно, даже собрался прокашляться, но Мама подняла руку, и он снова замер.
— Я говорю так с теми посетителями, с которыми нужно так говорить. Тебе пирожок не нужен. Он тебя состарит. Не позволяй ему превратить себя в старуху. Ты еще молода.
Агата так и осела на своем табурете и пробормотала:
— Только кофе.
Процесс приготовления кофе занял некоторое время. Мама Чезаре прошаркала назад к кофейной машине, налила молоко в оловянный кувшинчик, смолола свою особую смесь иссиня-черных зерен, поколдовала над рычажками и кнопками; повинуясь ей, орган кофейного собора играл булькающие и свистящие ноты, завершившиеся бурным сливочным крещендо, которое накрыло чашку пенным облаком.
Мама Чезаре отнесла чашку к стойке и аккуратно поставила перед Агатой.
— Кофе, — сказала она. — И никаких пирожков.
Затем Мама Чезаре осторожно повернула блюдце — и там, на другой стороне, обнаружилась плиточка шоколада, белая снизу и темно-горькая сверху, с рельефным изображением крошечной кофейной чашечки.
— Никаких пирожков.
— Как вы узнали? — спросила Агата.
— Я, бывает, узнаю кое-что. Иногда сама вижу, а иногда люди рассказывают.
Агата забеспокоилась.
— Какие люди? Кто? Кто еще знает о…
Мама Чезаре успокаивающе похлопала ее по руке.
— Не эти люди, другие. Мои знакомые. Они порой заходят сюда поговорить со мной. Пей кофе. И поговорим.
Агата отхлебнула кофе и уставилась в свою чашку.
— Я не знаю, о чем говорить.
— Может быть, о нем? — И Мама Чезаре кивнула в сторону двери. Там, у столика, опоясывающего украшенную витиеватым орнаментом металлическую колонну, стоял высокий мужчина. — Это мэр Тибо Крович.
— Знаю, — сказала Агата. — Я у него работаю. Голоса вам об этом не рассказали?
Мама Чезаре хмыкнула, но предпочла оставить бестактность незамеченной.
— Каждое утро добрый мэр Крович приходит сюда и становится за этот самый столик. Каждое утро он заказывает крепкий кофе по-венски, пьет его, сосет мятный леденец из только что купленного пакетика, и, уходя, оставляет пакетик на столе. Каждое утро! А почему? Потому что он рассеян и забывчив? Нет! Разве может рассеянный и забывчивый человек управлять таким городом, как Дот? Нет, он просто знает, что я люблю мятные леденцы — а если бы он каждый день дарил мне по пакетику, мне пришлось бы отказываться. Вежливо, конечно, но все равно это весьма вероятно вызвало бы какую-то обиду, и я потеряла бы хорошего клиента, а он потерял бы возможность пить по утрам хороший кофе. Вот какой умный и добрый этот мэр Крович.
— Да, он очень милый человек, — сказала Агата. — Мне нравится у него работать.
— Милый, ха! Что же это ты шоколад не ешь?
