— Может быть, господин
Женщина почувствовала, как к ней возвращается давняя ярость.
— Фозиан погиб как герой.
— Неужели? — только и смогла произнести Серра.
Ей хотелось, чтобы это слово прозвучало как можно более язвительно, но этого не получилось.
— Да, капитан. Он не пощадил жизни, спасая товарищей от опасности, в которую они угодили из-за неумелого командования.
— При всем моем уважении, господин, все было совсем не так.
— А вот Совет рассудил, что именно так, — сочувственным тоном указал комиссар.
Но у меня есть свидетели. Можно опросить моих бойцов.
— А, твои преданные боевые товарищи!.. Боюсь, все они подтвердили, что причиной гибели Фозиана послужило твое нерадение.
— Это не так, комиссар, — возразила она, понимая, что если ее люди и дали такие показания, то лишь потому, что их к этому принудили. — Все поставлено с ног на голову из-за семьи Фозиана.
— Я понимаю, тебе трудно на это решиться. Но ты можешь облегчить дело. Просто признайся в том, как все случилось...
— Как все случилось по твоим словам, господин.
— Признайся, и я обещаю, что добьюсь для тебя самого мягкого приговора.
— Ты просишь меня солгать да еще и оговорить себя.
— Я прошу тебя не играть на руку врагам империи.
— О чем идет речь?
— Я говорю о Ринтарахе, о его агентах, бунтовщиках и прочих негодяях. Если им станет известно, что отпрыск одного из правящих домов оказался... не на высоте, это нанесет ущерб авторитету государства.
Серра издала приглушенный смешок.
— Прошу прощения за грубость, господин, но это чушь собачья. Вся страна, а значит, и каждый ринтарахский лазутчик, хотя бы отчасти отрабатывающий свой хлеб, знали, что Фозиан был испорченным, вздорным, взбалмошным паршивцем. Ему просто захотелось поиграть в воина, и в соответствии с его происхождением парня запихнули в отряд особого назначения, несмотря на все мои возражения. А теперь выходит, что расплачиваться за эту дурь должна я!
— Не могу назвать твои речи благоразумными, — заметил комиссар, и в его фальшиво- доброжелательном тоне послышался намек на угрозу.
— Я всегда была предана власти, — заявила Серра, пустив в ход свой последний довод.
— Так почему бы тебе не подтвердить свою преданность, последовав моему совету?
— Да какое вообще значение могут иметь мои слова? Какая разница, отрицаю я что-то или признаю: все равно обнародована будет официальная версия.
— Конечно, — согласился он, — но мало обнародовать версию, нужно, чтобы она была встречена с доверием. Твое публичное признание выбьет почву из-под ног у всякого рода клеветников и смутьянов, покончит с любыми сомнениями и спасет честь семейства Фозиана.
— Я требую проведения открытого процесса, и пусть меня судят равные мне по рангу.
— Об этом не может быть и речи.
— Я настаиваю лишь на том, на что имею право как гражданка Гэт Тампура.
— Прав у тебя ровно столько, сколько мы позволим тебе иметь, — твердо и сурово отрезал Лаффон. — Ты сама знаешь, что, когда речь идет о вопросах государственной безопасности, мы не позволяем полоскать наше грязное белье у всех на виду.
— А если я соглашусь на это... заявление, что будет со мной?
— Как уже было сказано, я использую все свое влияние, чтобы приговор не был суровым. — Он выдержал ее взгляд и добавил: — Обещаю.
Серра, как человек военный, привыкла верить и повиноваться вышестоящим лицам, однако сейчас не могла не подумать о том, что для организаторов публичного покаяния будет лучше всего, если затем она бесследно исчезнет. Она посмотрела на Лаффона с сомнением и впервые в жизни не поверила человеку выше ее по рангу.
— А если я откажусь?
— В таком случае я ничего не могу обещать.
«Что орел, что решка, я все равно проигрываю», — подумала Серра. Но вслух сказала другое:
— Комиссар, я ничем не заслужила подобного обращения.
— А никто и не утверждает, будто мир устроен справедливо. Нам всем приходится жертвовать ради высшего блага.
«Ради чьего блага?» — подумала она.
— Так ты признаешься или нет?
— Я не могу.
Лаффон вздохнул, некоторое время хранил молчание, а потом сказал:
— Подумай хорошенько. Может быть, моя правда и есть правда.
— Как это? — Серра подняла опущенную голову.
Глаза комиссара сузились.
— Твоя дочь, Этни. Не так ли?
— При чем тут она?
— Ей ведь было пятнадцать, когда это случилось?
— К чему ты клонишь? — нервно спросила Серра, чувствуя, что разговор приобретает опасное направление. — Это не имеет ни малейшего отношения к...
— Подумай как следует, Серра. Твоя дочь... порошок одержимости... Разве нельзя допустить, что...
— Нет!
— ... учитывая обстоятельства смерти Этни и то, что ты проводила операцию против торговцев одержимостью...
— Нет!
— ... нетрудно предположить, что тобой овладела ярость, и ты действовала под влиянием неконтролируемых эмоций...
— Неправда! Я профессионал и всегда руководствуюсь разумом, а не чувствами!
— Да ну? По-моему, то, как ты ведешь себя сейчас, плохо согласуется с таким утверждением.
В справедливости этого замечания нельзя было сомневаться, и Серра усилием воли взяла себя в руки.
— Моя дочь не имеет к случившемуся никакого отношения. Прошлой ночью мне довелось столкнуться с торговцами одержимостью далеко не впервые. Да, я ненавижу их, но ненависть никогда не оказывала влияния на мою работу. Впрочем, дело ведь не во мне, верно? Вам просто нужно кем-то пожертвовать.
— Боюсь, Ардакрис, ты так и не смогла вникнуть в обстоятельства, — промолвил комиссар, уже не пытаясь изобразить сочувствие. — История получила широкий резонанс: возможно, дело дойдет до самой императрицы.
— Я польщена, — язвительно отозвалась Серра.
— Хватит, — решил Лаффон. — Довольно разговоров.
Он полез в карман, вытащил сложенный пергамент и раздраженным движением развернул его.
— Ты можешь облегчить свою участь, поставив здесь подпись. — Он протянул ей документ.
Сознание Серры сделалось на удивление ясным: она отчетливо поняла, что на справедливость рассчитывать не приходится, но признание будет означать для нее верную гибель. Между жизнью и смертью оставался этот клочок пергамента, и лишь до тех пор, пока на нем не появится ее подпись. А значит, она не должна сдаваться.
— Итак? — требовательно спросил комиссар.
— Нет.
— Ты отказываешься?
— Да.
