поседели. Плоть с рук спала, обнажив кости, а вместо благородного величественного лица темнели глазницы и блестел выбеленный оскал. Так ухмылялась смерть.
— Итак, виновность подтверждена. Приговор вынесен и в соответствии с полномочиями, предоставленными настоящему трибуналу, будет незамедлительно приведен в исполнение.
Дальнейшее, хотя и выглядело жестоко, было произведено так быстро, что явилось своего рода актом милосердия. Мускулистый боец приблизился к узнику, взмахнул блеснувшим на солнце двуручным мечом, и голова приговоренного покатилась по помосту, остановившись у самого края. Тело обвисло на цепях, из обрубка шеи, забрызгав другого закованного в кандалы несчастного, фонтаном ударила кровь.
Толпа заволновалась. Со стороны навеса для почетных зрителей послышались редкие аплодисменты.
Куч отвернулся от помоста и непроизвольно, по-детски уткнулся лицом в плечо Кэлдасона. Растерянный воин неуклюже обнял его, стараясь успокоить. Некоторое время все молчали, потом Карр осторожно поинтересовался:
— Откуда ты узнал? Я имею в виду, относительно второй фигуры. Ты говорил с такой уверенностью, словно это не простая догадка.
— Это и не догадка, — мрачно отозвался Куч, с расстроенным видом высвободившись из покровительственных объятий. — Магия у них, конечно, качественная, дорогостоящая, так что сразу разобраться трудно. Но возможно.
Он пожал плечами.
— Видно, не зря наставник со мной возился.
— Пошли-ка отсюда, — предложил Кэлдасон. Пока они проталкивались сквозь запрудившую площадь толпу, вновь зазвучал рог, возвещая о следующем испытании. Народ качнулся к помосту, и им пришлось задержаться.
Новые фантомы отличались от предыдущих: это были мужчины в белых тогах с длинными черными волосами и без повязок на глазах — очевидно, потому, что ни глаз, ни даже глазниц у них не имелось, лишь гладкая белая кожа.
Уста возвестили второе испытание, барабан начал выбивать скорую дробь, однако второй осужденный отказался действовать по сценарию своих палачей. Он принялся кричать, причем так громко, что некоторые его слова — «свобода» или «да здравствует» — были слышны почти всей площади.
— Виновен! — прогудели уста, и тот же двуручный меч снова сверкнул на солнце. Правда, на сей раз палачу пришлось нанести два удара.
— Нам лучше уйти, — тихо промолвил Карр. Впрочем, начинала расходиться и толпа, так что их уход едва ли привлек бы чье-либо внимание.
Рит и Карр крепко взяли парнишку под локти.
— На этот раз нужно было угадать номер третий, — пробормотал Куч, сглатывая слезы.
13
Джеселлам, столица Ринтараха, находился в самом центре плодородной долины, защищенной отдаленными горами с заснеженными вершинами. Здесь же протекали три реки: русло одной пролегало прямо через город, две другие огибали его дугами. Вокруг столицы раскинулись многочисленные усадьбы и селения, снабжавшие город продовольствием.
Идеологией восточной империи — во всяком случае официально — являлся коллективизм, и нигде в пределах империи эта доктрина не воплощалась в жизнь столь явно, как в Джеселламе с его чистыми мощеными улицами, по обеим сторонам которых ровными рядами тянулись аккуратные здания. Жизнь казалась упорядоченной, отрегулированной и управляемой из единого центра. Полиция бдительно следила за порядком, пресекая в корне любые преступные проявления. Во всяком случае, так обстояло дело с точки зрения властей.
Несмотря на теорию всеобщего равенства, на практике социальное расслоение существовало, и в первую очередь это было заметно по распределению магии. Самые блистательные и совершенные образцы чародейского искусства можно было встретить лишь в кварталах, где жили богачи, пусть даже наличие таковых официальная идеология не признавала.
Предполагалось, что город обеспечивает живущих всем необходимым: в нем были и жилые кварталы, и ремесленная зона, где изготовлялась всяческая утварь, школы, где обучалась молодежь, и всевозможные лечебные заведения. Существовали и дома увеселений. Действовали они с дозволения властей, однако располагались в старой части города, не столь ухоженной и упорядоченной. Там, хотя об этом предпочитали умалчивать, концентрировалась беднота, и респектабельные граждане не рисковали заглядывать туда во время пеших прогулок. На поиски удовольствий они отправлялись в экипажах с затененными окнами.
Особо дурной репутацией пользовалась припортовая улица. В расположенных на ней борделях ублажали каждого, у кого имелись монеты, и здесь соответственно получали удовольствие представители всех общественных слоев. Заведения на этой улице встречались самые разные, от жалких и грязных, до отличавшихся вульгарной роскошью. Одно из них, расположенное в высоком, узком, ничем особо не выделявшемся здании, относилось к среднему уровню. Как и остальные, оно было открыто практически всегда, поскольку спрос не зависел от времени суток. Правда, около полудня здесь, как правило, наступало затишье, и женщины имели возможность отдохнуть, а владельцы — помечтать о более удачной поре.
Посетитель, войдя через массивную дверь, сразу попадал в атмосферу запущенности и небрежения. Обстановка, некогда если не роскошная, то изысканная, обветшала, шпалеры, на которых были изображены эротические сцены, выцвели, коврики протерлись до нитей, на полированной мебели потрескался лак. Ароматические свечи не могли перебить ощутимый запах плесени.
Поскрипывающие лестницы вели на находившиеся примерно в таком же состоянии верхние этажи, каждый с полудюжиной номеров для клиентов. На самом верхнем располагались всего две комнаты. Большая из двух во многом была столь же неряшлива и требовала внимания, как и прочие, но несколько безделушек ее обитательницы придавали обычной обстановке некоторую живость.
Разумеется, главным предметом мебели являлась большая кровать, на которой предавались любовным утехам мужчина и женщина. Точнее, это относилось к немолодому, лысому, обильно потевшему мужчине с седой бороденкой и отвисшим брюшком. Женщине, находившейся под ним, его потуги никакого удовольствия не доставляли, но она давно научилась изображать любовный пыл, думая при этом о чем-то своем. Миловидная и стройная, с гладкой оливковой кожей и антрацитово-черными волосами, Таналвах Лан отличалась привлекательной внешностью, однако в свои двадцать восемь лет уже была старовата для профессии, которой она владела.
Сейчас ей казалось, что старик будет удовлетворять свою похоть вечно. Он пыхтел, костлявые пальцы больно впивались в плечи, а запах потного, давно не мытого тела заставил ее, сохраняя видимость томления, отвернуться с фальшивой улыбкой к стене. Наконец он достиг оргазма. Таналвах вторила его крикам и стонам, тогда как на самом деле испытывала лишь облегчение, смешанное с отвращением, которого, разумеется, не показывала. Тяжело дыша, с раскрасневшейся физиономией, старик скатился с нее, и она подумала, как бы его не хватил удар: такого рода несчастные случаи шли не на пользу делу. Он лежал неподвижно, пуская из уголка рта тоненькую струйку слюны.
— Ты был великолепен, — хрипло проговорила женщина.
В ответ клиент пробормотал что-то столь же неискреннее и ни к чему не обязывающее: его интерес к ней уже угас.
Довольная уже тем, что избавилась от него, Таналвах встала. На шаткой тумбочке рядом с кроватью стоял наполненный холодной водой глиняный кувшин. Она намочила в нем тряпицу и протерла свое обнаженное тело. Старик, кряхтя, тоже поднялся и начал одеваться. Вытершись насухо, женщина потянулась за своей одеждой.
Облачившись, лысый толстяк обрел важный облик чиновника высокого ранга. У него даже имелся какой-то дурацкий титул, который он назвал, но она тут же забыла, как, впрочем, и его имя.
— Ну, и давно ты этим занимаешься? — полюбопытствовал старик, застегивая пуговицы.
Удивительно, как часто они задавали этот вопрос! Впрочем, как ей казалось, спрашивали ее об этом не из искреннего интереса и даже не из любопытства, а лишь чтобы заполнить неловкую паузу.
— Власти предназначили меня для этого с рождения, а к работе я приступила после первых месячных.
