Для меня это было новостью. Я не раз видел, как Морин сжигает садовый мусор, но вряд ли такое поведение можно назвать пироманией.
– Разве это не просто слово? – спросил я.
– Скажем так, она страдает склонностью к пиромании, хорошо?
Я согласился, что так сказать можно. Мы лежали в постели – как обычно, в кромешной тьме, – но это был один из тех редких моментов, когда мы действительно разговаривали друг с другом, а не занимались словесными упражнениями. Алисия вела себя на редкость здраво.
– Я вообще не понимаю, как она смогла добраться до архива. Разве документы не заперты в шкафу?
– Шкаф взломали.
– Морин?
– Нет, Андерс.
– Зачем ему это понадобилось?
Я мог бы повторить версию Андерса о том, что он искал картинки, но мне хотелось, чтобы рассказ звучал более убедительно.
– Привычка? – предположил я. – Может, ему нравится взламывать и проникать.
Но эта причина тоже показалась Алисии не очень правдоподобной с психологической точки зрения.
– Очень странно, – сказала она.
– А вы не делаете копий? – спросил я. – Дубликатов?
– Не говори глупостей. Если бы врачи делали копии с каждой написанной бумажки, никто бы ничего не нашел.
– Но содержащиеся в них сведения наверняка должны существовать в каком-то ином виде?
– Если в ином виде, то это по определению иные сведения.
– Но вы совместно с доктором Линсейдом ведь можете восстановить истории болезней?
– Наверное, можем. Но зачем нам это? Мы и так уже знаем то, что знаем. Какой смысл?
– Может, для того, чтобы другие могли узнать, что знаете вы.
– К примеру, ты.
– Да, но не только я.
– А почему бы тебе, Грегори, не выбрать иной путь? Почему бы тебе самому не восстановить свой собственный вариант этих документов? Почему ты не записываешь, что знаешь ты? Твои записи были столь же обоснованными, что и наши с доктором Линсейдом.
– Разумеется, это неверно, – сказал я. – Мне мало что известно о больных.
– И поэтому ты хочешь обратиться к внешнему авторитетному источнику, к документам, к историям болезни, которые раскроют все, развеют все сомнения, скажут все, что тебе нужно знать. Такой подход выглядит одновременно наивным и ортодоксальным, Грегори.
– Разве? – спросил я.
Я уже больше ни в чем не был уверен.
– Да, – сказала Алисия. – Знаешь, с моей точки зрения, способность жить с известной долей сомнения и неуверенности – неплохое определение зрелости и душевного здоровья.
Мне, конечно, хотелось чувствовать себя зрелым и душевно здоровым, а кроме того, все указывало на то, что иного выбора у меня просто нет. Архивы исчезли – исключительно по моей вине. Кто знает, содержались ли в них, как я рассчитывал, великие откровения, которые развеяли бы все мои сомнения, но теперь для таких откровений мне придется искать другой источник.
Когда со мной наконец решил поговорить сам Линсейд, он выбрал иную линию поведения, нежели Алисия. Линсейд настаивал, что не имеет никакого отношения к сжиганию архива, и, глядя на его расстроенное лицо, я хотя бы отчасти готов был поверить.
– Это тяжелый удар, – сказал он. – В нашей работе нельзя без документации. Как писатель, вы меня понимаете.
– В общем, да, – согласился я.
– Но, возможно, нет худа без добра, и, думаю, вы вскоре в этом убедитесь. Вы поймете, что в нашем распоряжении имеется другой, более эффективный вид документации.
– В нашем?
– Сочинения пациентов! – торжествующе возвестил Линсейд.
– Ах да, – сказал я, но мой голос вряд ли звучал убедительно.
Если учесть характер сочинений пациентов и тщательность, с какой они скрывали свое авторство, я не понимал, каким образом эта писанина может служить эквивалентом или заменой архиву и историям болезней.
Линсейд заметил мое недоумение:
– Грегори, думаю, пора нам публиковаться.
– Публиковаться?
