Если я заблуждался вообще в этом отношении, это было на той стороне, что зовется людьми дон-кихотским чувством чести рыцарства. Предаваться этому чувству было истинной усладой моей жизни. Во имя такого-то роскошества в ранней юности я сознательно отбросил от себя большое состояние, только б не снести пустой обиды. О, как глубока моя любовь к вам, раз она меня понуждает к этим разговорам о самом себе, за которые вы неизбежно будете презирать меня!..
Почти целых три года я был болен, беден, жил вне людского общества; и это таким-то образом, как с мучением я вижу теперь, я дал повод моим врагам клеветать на меня келейно, без моего ведения об этом, то есть безнаказанно. Хотя многое могло (и, как я теперь вижу, должно было) быть сказано в мое осуждение во время моей отъединенности, те немногие, однако же, которые, зная меня хорошо, были неизменно моими друзьями, не позволили, чтобы что-нибудь из этого достигло моих ушей – кроме одного случая, такого свойства, что я мог воззвать к суду для восстановления справедливости.
Я ответил на обвинение сполна в печатном органе – начав потом преследование журнала Mirror, Зеркало (где появилась эта клевета), получил приговор в мою пользу и нагромоздил такое количество пеней, что на время совсем прекратил этот журнал. И вы спрашиваете меня, почему люди так дурно судят обо мне – почему у меня есть враги. Если ваше знание моего характера и моего жизненного поприща не дает вам ответа на вопрос, по крайней мере мне не надлежит внушать ответ. Да будет довольно сказать, что у меня была смелость остаться бедным, дабы я мог сохранить мою независимость – что, несмотря на это, в литературе, до известной степени и в других отношениях, я 'имел успех' – что я был критиком – без оговорок честным, и несомненно, во многих случаях, суровым – что я единообразно нападал – когда я нападал вообще – на тех, которые стояли наиболее высоко во власти и влиянии, и что в литературе ли, или в обществе, я редко воздерживался от выражения, прямо или косвенно, полного презрении, которое внушают мне притязания невежества, наглости и глупости. И вы, зная все это – вы спрашиваете меня, почему у меня есть враги. О, у меня есть сто друзей на каждого отдельного врага, но никогда не приходило вам в голову, что вы не живете среди моих друзей?
Если бы вы читали мои критические статьи вообще, вы бы увидели, почему все те, кого вы знаете наилучше, знают меня наименьше, и суть мои враги. Не помните ли вы, с каким глубоким вздохом я сказал вам: 'Тяжело мое сердце, потому что я вижу, что ваши друзья не мои'?..
Но жестокая фраза в вашем письме не ранила бы, не могла бы так глубоко меня ранить, если бы душа моя была сперва сделана сильной теми уверениями в вашей любви, о которых так безумно – так напрасно – и я чувствую теперь, так притязательно – я умолял. Что наши души суть одно, каждая строчка, которую вы когда-нибудь написали, это утверждает – но наши сердца не бьются в согласии.
То, что разные люди, в вашем присутствии, объявили, что у меня нет чести, взывает неудержимо к одному инстинкту моей природы – к инстинкту, который, я чувствую, есть честь предоставить бесчестным говорить, что они могут, и запрещает мне, при таких обстоятельствах, оскорблять вас моей любовью…
Простите меня, любимая и единственно любимая, Елена, если есть горечь в моем тоне. По отношению к вам в душе моей нет места ни для какого другого чувства, кроме поклонения. Я только Судьбу виню. Это моя собственная несчастная природа…
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
[Без даты]
Милая – милая Елена, – я никуда не приглашен, но мне очень нездоровится – настолько, что должен, если возможно, отправиться домой – но если вы скажете 'Останьтесь', я попытаюсь и сделаю так. Если вы не можете меня видеть – напишите мне одно слово, чтобы сказать, что вы любите меня, и что, при всяких обстоятельствах, вы будете моей.
Вспомните, что этих желанных слов вы никогда еще не сказали – и, несмотря на это, я не упрекал вас. Если вы можете меня увидеть хотя бы на несколько мгновений, сделайте так – если же нет, напишите или пошлите какую-нибудь весточку, которая обрадует меня.
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
Ноября 14-го, 1848
Моя милая – милая Елена, – такая добрая, такая правдивая, такая великодушная – так невзволнованная всем тем, что взволновало бы любого, кто менее, чем ангел; возлюбленная моего сердца, моего воображения, моего разума – жизнь моей жизни – душа моей души, милая – о, милая, милая Елена, как отблагодарить, как когда-нибудь отблагодарю я вас!
Я тих и спокоен и если бы не странная тень подходящего зла, которое привидением встает во мне, я был бы счастлив. То, что я не верховно счастлив, даже когда я чувствую вашу милую любовь в моем сердце, пугает меня. Что может это значить?
Быть может, однако, это лишь необходимая опрокинутость после таких страшных возбуждений.
Сейчас пять часов, и лодка только что пристала к набережной. Я уеду с поездом, который в 7 часов уходит из Нью-Йорка в Фордгам. Я пишу это, чтобы показать вам, что я не посмел нарушить обещание, данное вам. А теперь, дорогая, милая – милая Елена, будьте верны мне…
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
[Без даты]
Не очень хорошо понимая почему, я вообразил себе, что вы честолюбивы… Это тогда только – тогда, как я думал о вас – я с ликованием стал размышлять о том, что я чувствовал, я мог бы свершить в литературе и в литературном влиянии – на самом широком и благородном поле человеческого честолюбия… Когда я увидал вас, однако – когда я коснулся вашей нежной руки – когда я услышал ваш мягкий голос и понял, как дурно я истолковывал вашу женскую природу – эти торжествующие видения нежно растаяли в солнечном свете неизреченной любви, и я предоставил моему воображению, блуждая, идти с вами и с немногими, которые любят нас обоих, к берегам какой-нибудь тихой реки в какую-нибудь ласковую долину нашего края.
Там, не слишком далеко, отделенные от мира, мы осуществляли вкус, непроверяемый никакими условностями, но с полным подчинением природному искусству, в созидании для нас самих коттеджа, мимо которого ни одно человеческое существо не могло бы никогда пройти без возгласа дивования на его странную, зачарованную и непостижимую, хотя самую простую, красоту. О, нежные и пышные, но не часто редкие цветы, в которых мы наполовину схоронили его! величие магнолий и тюльпановых деревьев, которые стояли, охраняя его, роскошный бархат его лужайки – отсвечивающее сиянье речки, бегущей у самых дверей – полная вкуса, но спокойная юность там, внутри – музыка – книги непоказные картины и превыше всего любовь – любовь, что пролила на все свое неувядающее сияние… Увы! теперь все это сон.
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
