На чердаке сидел потому, что видеть никого не хотелось, особенно бабушку. Потому что несправедливость кругом и никто за него не заступится.
— Ты думаешь, бабушка щенка унесла? — сомневаюсь я.
— Она не унесла, — шепчет Вадимка. — Она его выпустила.
— Выпустила?
— Ага. Дверь открыла, он — по лестнице вниз и на улицу.
— Ты сам видел?
— Нет, Серьга Пушин сказал.
— А может, он придумал?
— Придумал? Серьга на лестничной площадке был. Увидел, что щенок убегает, говорит бабушке: «Зачем щенка выгоняете? Отдайте лучше мне». А бабушка отвечает: «Иди, иди своим путём, не встревай куда не просют».
— А потом что?
— Потом Серьга на улицу побежал, ребята его позвали.
Я гляжу в грустные Вадимкины глаза, полные слёз и отчаяния, понимаю, что его терзает бабушкина несправедливость и собственное бессилие. Всё-таки непонятная история случилась. Пелагея Павловна, когда я говорил с ней, заверила, что щенка трогать не будет: «Бог с ним, Федя, со щенком этим. Раз уж пошло шиворот-навыворот, пусть будет по-вашему». Кто же всё-таки прав: Серьга или бабушка?
Я раздумываю, что делать дальше. Может, в тир сходить?
Вадимка соглашается сразу.
Тир — единственное место, где сын забывает про всё. Он долго выбирает ружьё посноровистее, по плечу, щурит счастливые глаза, выискивает мишень и, почти не целясь, нажимает на спусковой крючок. Звучный шлепок — и лиса опрокидывается, покачивая жестяным хвостиком.
Так он играючи проходится по мишеням, и все они кувыркаются, будто клоуны в цирке. Тучный усатый грузин почтительно отсчитывает Вадимке ещё пять пулек, объясняя, что даёт их от себя. Все пять пулек сын кладёт точно в цель.
— Харашо, кацо, стриляешь! — Грузин чмокает губами. — Приезжай Грузию, первым ахотником будиш!
— Жаль, что премий не дают, — вздыхает сын, когда мы выходим из тира. — Я бы свою «духовку» завёл.
Весёлый солнечный день шумит над высокими тополями, горы зелёным кольцом окружают наш тихий город. Завтра будет хорошая погода, и, значит, мы улетим на далёкую Тымбу. Снаряжение готово, билеты в кармане… Как тут не повыситься настроению?
— Я куплю тебе настоящее ружьё, Вадимка. Помнишь, мы смотрели — с вертикальными стволами?
Вадимка останавливается, раскрывает рот, словно зуб ему вырвали, недоверчиво моргает глазами. Ещё мгновение, и он бросается мне на шею.
— Правда, батя?
Я и сам не знаю, как смог пообещать дорогую вещь: без малого сто двадцать рублей. С другой стороны, пора Вадимке иметь такое ружьё. Стрелок он — что говорить! — отменный, и не только в тире. И за утками ходит, и глухарей бьёт, когда в лес выезжаем. А однажды лису подстрелил в степи. Вот уж охотники завидовали!
— Правда, Вадимка. — Я разжимаю руки сына. — Когда я тебя обманывал?
— Никогда! Купим сегодня?
— Купим. Давай за Иваном Гурьянычем зайдём. Он поможет нам выбрать.
— Пойдём! — радуется Вадимка.
К Ивану Гурьянычу Темнику Вадимка относится почтительно. Иван Гурьяныч, как я слышал, старый следопыт, знаток любопытных историй, интересный рассказчик. Мы с ним недавние сослуживцы. Я работаю директором Книготорга, он — бухгалтером. У нас много общего; приятно потолковать с таким человеком.
И на север мы собрались по обоюдному согласию.
Вот-вот шестьдесят стукнет Ивану Гурьянычу. Низенький, юркий, сухощавый, весело юлит он по комнате: то книжку новую покажет, то чаю нальёт, то папироской угостит. Глядь, через минуту в подполье за минеральной водой лезет. В крепкие бутылки вода закупорена, заткнута самодельными пробками. А пробки проволокой опутаны. За сотню километров ездит Темник на источник на своём «Запорожце». Нальёт бутылок пятьдесят — месяц всей семьёй пьют.
Тридцать лет жил Гурьяныч в тех местах, куда мы едем. Родился там, женился, сколько-то лет колхозом руководил. Говорят, и охотник он, и рыбак, и проводник — настоящий клад для экспедиции.
Пока Вадимка по двору ходит, мы с Иваном Гурьянычем толкуем о деле: о киносъёмках, которые он задумал. Всё есть у Темника: узкоплёночный аппарат, широкоплёночный. Последний весит килограммов шестнадцать, а если с треногой — все двадцать потянет. Плёнка там, проявители, закрепители. Как ни крути, одного оленя «фото-мотом» нагружать надо.
Но главное не в этом. Главное, что с этим «фото-мотом» неделю-другую на одном месте можно просидеть. Не будет солнца — снимать нельзя. Вот и всё.
— Стал быть, не возьмём! — Темник трёт щетинистый подбородок. — Хотел для истории увековечить, для внуков-правнуков.
Смеётся он однотонно, по-деловому, будто нос прочищает.
Потом мы говорим о лошадях и оленях, о продуктах— где что лучше взять. Вадимка вовремя напоминает мне о ружье:
— Пойдём, батя, а то магазин закроют.
Иван Гурьяныч согласен пойти с нами:
— Втроём, стал быть, такое ружьецо отхватим — само выстрелит, само убьёт. А мы подбирать будем.
Идём в самый большой спортивный магазин, который называется «Сохатый». Темник всю дорогу занимает Вадимку смешными историями.
«Весёлый человек Иван Гурьяныч, — размышляю я. — Общительный. С таким путешествовать — одно удовольствие».
Дома у нас уже спят. Дверь в бабушкину комнату, как всегда, закрыта, в спальне света нет. В детской горит настольная лампа — видимо, забыли выключить, Алёнушка спит, сбросив одеяло на пол.
Есть нам не очень хочется — наугощались у Гурьяныча. Я прошу Вадимку оставить ружьё в покое, он покорно шмыгает в свою комнату. Я иду в спальню. Жена не спит, ворочается с боку на бок.
— Федя, щенка-то мать выпустила.
— Слышал. А ты откуда знаешь?
— Соседка сказала.
Выходит, всё правильно: не сдержала слова Пелагея Павловна.
— Только ты Вадимке не говори.
— Он раньше нас узнал.
— От кого?
— От Серёжки Пушина.
Жена тяжело вздыхает; ей особенно неприятно, что всё так случилось.
— Ты, Федя, маму не осуждай. Она в таких условиях росла — не доведись никому. Вадимку нужно заставить извиниться перед ней, чтоб Алёнке худого примера не было.
Я знаю, тяжёлая жизнь была у Пелагеи Павловны.
Рано осталась сиротой. Отец пил запоем и умер во хмелю. Мать надорвалась на подёнщине, скончалась через год после мужа. Пелагея была в семье пятой, шёл ей двенадцатый год.
Девчонкой поступила она в прислуги в господский лом. Барыня ей попалась ведьма ведьмой: то скандал учиняла, то драку. Била чем могла: кочергой, поленом, самоваром. Половой тряпкой по лицу хлестала. Если ж за волосы драла — так это самое лёгкое наказание.
