Глава первая
ВАДИМКА ПОССОРИЛСЯ С БАБУШКОЙ
Каждый год, как только начинается лето, мы набиваем рюкзаки всякой всячиной, берём палатку, спальные мешки, резиновую лодку, ружья, спиннинги и едем в тайгу.
Езда у нас длинная: и на тысячу километров, и на две. Иногда по месяцу в тайге скитаемся, иногда больше. А в самую глушь попадём — и двух месяцев не хватает.
Транспорт у нас разный. Сначала на самолёте летим — через хребты и реки, потом на машинах едем. Где машине ходу нет — на лошадей садимся. Лошадь отказала — олень есть. А уж где олень не пройдёт — пешком пробираться надо.
Милое дело пешком идти!
Нынешним летом решили мы на север податься. Сын мой, Вадимка, с начала весны стал приставать:
— Бери, батя, в тайгу, хватит обещаниями кормить.
Я, правда, виноват перед ним, потому что каждую зиму говорю:
— Наступит, Вадимка, лето — непременно двинемся.
А приходит пора, я на попятный иду: дескать, давай в другой раз, когда дорога полегче будет.
Да разве бывают лёгкими таёжные дороги?
В этом году Вадимке исполнилось двенадцать; незаметно парень подрос, в шестом классе учится. С одной стороны, вроде взрослым становится, с другой — такое натворит, будто и пяти нет.
— Ладно, друг, — соглашаюсь я. — На этот раз твёрдо. Только насчёт отметок посматривай.
Отметки у Вадимки серенькие: троек в табеле — как лебеды в запущенном огороде. Если четвёрка мелькнёт, так она как василёк в лопухах. По поведению, скажем, иль по труду.
Физкультуру Вадимка не любит. Я в его возрасте волчком крутился; на турнике, на брусьях, на кольцах — везде мог. Ему ж дважды на турнике подтянуться в тягость, на кольцах мешок мешком висит. Не знаю, как учитель за год тройку выставил! Я б непременно двойку вкатил: думай, как дальше жить.
Оттого Вадимка и хилым кажется. Плечи узкие, руки, ноги будто палки-ходули, грудь впалая — мускулов не видно. Если б не чуб каштановый да не глаза карие, задумчивые — смотреть бы не на что.
Глаза у него материны, а мать у нас красавица: и лицом и фигурой хороша. Про себя промолчу — неудобно самому себя расписывать.
Если начистоту говорить, есть в Вадимке кое-что от меня. Любит он животных: кошек, собак, кроликов. Птиц любит, особенно голубей. Последний кусок хлеба отдаст, последним глотком поделится. На крыше сарая голубям жильё устроил, а в сараюшке кроликов поселил. Бабушкино барахлишко: вёдра старые, кадушки, что давно рассохлись, ржавые кастрюли — всё дальний угол свалил. Бабушка ругает Вадимку, жене моей, Тосе, жалуется. А Вадимка на своём стоит:
— Подумаешь, ржавая кастрюля! Давно на металлолом отдать надо.
Но перед самым отъездом на север случился у нас громкий скандал.
Как-то вечером подобрал Вадимка на улице щенка — красивого, с дымчатой шерстью, с белыми лапами, кругленького, со смышлёной мордашкой. Выбросить его, пожалуй, не могли; видно, тайком удрал и заблудился. Вадимка туда-сюда глазами зырк-зырк — не видно хозяина. Цоп щенка за шиворот и — дуй не стой!
Мы живём на третьем этаже, выше нас — чердак. На этом чердаке и спрятал сын щенка. Картонный футляр от телевизора утащил, коврик от своей кровати, Алёнкины кукольные тряпки. А ночью, когда все уснули, он щенка на свою кровать перенёс.
Просыпаюсь утром, слышу: бабушка кричит, Алёнка плачет. Ну, думаю, то ли утюг перегорел, то ли Алёнкины куклы украли. Вхожу в детскую — мать моя родная! — из-под одеяла две головы торчат: одна Вадимкина, другая щенячья. Весёлое дело, думаю, — собак в постель класть.
Бабушка одеяло с Вадимки тащит, щенка отнимает.
— Зачем, — кричит, — животину припёр? Для чо на кровать поклал? Может, заразный он аль ишо какой? Дай-кось, дай-кось ево сюда!
Вадимка от неё руками-ногами отбивается, щенка под одеяло суёт. А щенок молчит, словно понимает, что нельзя жаловаться.
Алёнка за Вадимку стоит, с бабушкой воюет: уцепилась за юбку, из комнаты тянет.
Бабушка у нас строгая: лицо гранитное, голос густой, тяжёлый. Губы подожмёт, глазами поведёт — не то что Вадимка, взрослый оробеет.
Я обычно не спорю с ней, а тут не выдержал, заступился.
— Оставьте, — говорю, — Пелагея Павловна! Нравится — пусть держит. На кровать, понятно, класть не следует, а так — почему бы и нет?
Алёнка тоже на бабушку напустилась.
— Не тронь, — кричит, — собачку! Она хорошая, незаразная!
А бабушка на меня нападает: дескать, зачем я сыну в таких делах потакаю, для чего нам псарню разводить, на кой ляд нам щенок этот? А вдруг, не приведи господи, чумной он! Так зачем же беду на себя накликать?
Я по-своему рассуждаю: Пелагея Павловна — старый человек, её надо понять. Поговорит, погорячится и остынет. Возможно, и Вадимка одумается: всё-таки третий этаж не для собак придуман — одни прогулки замучают. И вообще неудобства разные.
Всё бы, наверно, кончилось миром, если б Пелагея Павловна снова за щенком не полезла. Вадимка собачонку руками загораживает. И вдруг как выпалит:
— Не лезь, ведьма старая!
Не ожидала бабушка такого, опустила руки, отвернулась, в глазах слёзы. Ни слова не сказала, в свою комнату ушла. И Вадимка оторопел от своей дерзости.
Тут и Тося подоспела.
— Что у вас такое? — спрашивает. — Почему бабушка ушла?
Пришлось рассказать всё по порядку.
Я думал, Тося будет отчитывать сына. Она же ничего не сказала, покачала головой и ушла с Алёнкой.
— Плохо дело, Вадимка! — сержусь я. — Нельзя так говорить бабушке и вообще кому бы то ни было. Тебе жалко щенка — это естественно, однако всему есть мера. Понимаешь?
— Понимаю.
— Значит, извинишься перед бабушкой?
— Да, если щенка не будет трогать.
Мне казалось, всё улажено, можно спокойно готовиться к путешествию. Но спокойствие было обманчивым.
Два дня кружилась над нами грозовая туча, а на третий грянул гром: исчез щенок, а следом за ним и Вадимка. Искали мы Вадимку через милицию, у знакомых спрашивали. Сосед мой, Иван Гурьяныч, весь день возил нас на своём «Запорожце», во всякие закоулки заглядывал. Друзья Вадимкины в одни голос отвечали:
— Не был, не видели.
Нашла Вадимку Алёнка на чердаке. Вадимка просил не выдавать его, да Алёнка не стерпела, маме рассказала.
Я один разговаривал с сыном, боялся, как бы запираться не стал. А Вадимка и не думал запираться.
