га-га!» Была бесплотная литераторша в глухом платье на птичьей грудке, с красивыми печальными темными глазами. Была другая литераторша, величаво дебелая, с нежнейшим валиком-подбородком и со взглядом гусыни, увидевшей поблизости несъедобную божью коровку. Был худой, непрестанно и жадно куривший у форточки математик, кашляющий, спина в мелу, в глазах — формулы, в руке — транспортир. И еще впорхнули в учительскую две очень молодые женщины, блондинка и брюнетка, обе искусно завитые, прянодушистые, в нарядных переливающихся платьях — прямой вызов школьному благочинию. У блондинки платье было бело-розово-голубое, у брюнетки — красно-желто-коричневое. Они выделялись в учительской, точно бразильские бабочки среди капустниц, и держались соответственно своему облику. Я принял их за преподавательниц иностранного языка — так оно и оказалось впоследствии: «немка» и «англичанка». Их и звали одинаково — Нины Ивановны.
Последним вошел маленький, лысый, со впалыми висками мужичок лет шестидесяти, мрачный, словно бы обиженный на весь мир. Он был в сером лицованном пиджачке и в черных просаленных брючках, заправленных в высокие старческие валенки. В этих рыжих валенках, непомерно удлинявших его ноги и укорачивавших брючки до забавных пузырей, он прошел вдоль стола журавлем, как бы кланяясь при каждом шаге, сердито шлепнул карту с указкой на стол и, едко глянув на директора, видимо все еще переживая нечто весьма неприятное, сжал зубы так, что на углах скул под старческой кожей проступили тройные ребристые желвачки. Впрочем, Василий Трифоныч — так звали географа, он же был и биологом, как узнал я позднее, — всегда поигрывал желвачками. Это у него была привычка. А еще чем-то напоминал он домового, не страшного, в общем, обиженного, лишь с лохматым, колючим взглядом.
— Что ж, — сказал директор, возвращая документы, — добро пожаловать! — Он немножко грассировал, смягчал «р», но только чуточку, так что на слух было приятно и даже повторить хотелось. — Опыта у вас немного... Но опыт — дело житейское. Поживете — приобретете... Постигнете. Поработаете — узнаете нас... Мы — узнаем вас... Не знаешь — не ценишь, — как говорил Нерон.
— Он еще сказал: «Скажи, кто я, — скажу, кто ты...» — вдруг вырвалось у меня, очевидно, из желания повторить стиль директора, но так, что я и сам не ожидал, смутился. Не обиделся бы...
Директор посмотрел. Хмыкнул.
— Вы, оказывается, шутник... Ха-ха... Это хорошо... Так вот... Историю возьмете в десятых.
— Мне бы...
— Ничего-ничего... Знаю... Силы надо пробовать на трудностях... Да... Вам бы в пятый? Байки рассказывать? Пирамида Хеопса? Легенда о Гильгамеше? Ассирия с Вавилоном? Нет, дорогой... Это нехорошо... Несерьезно. Это вы потом... На старости. Знаете, одной молодой актрисе надоело играть старух, и она попросила дать ей молодую роль. Так вот... Что же ответила ей администрация? Администрация ей сказала: «Будете, милая, постарше — дадим». Ха-xa!.. Так вот... Классы трудные, не скрываю. Особенно... один десятый... Завтра приступайте... Учебники? Нет? Плохо. Завтра чтоб были. Приказ... Все! — Улыбнулся, чтоб я понял, что повелительный тон — шутка, но я понял правильно. Умные правду говорят шуткой.
— Давыд Осипович! Что же это такое?! — прервал наш разговор маленький учитель в валенках.
— Что — что? — переспросил директор, поправляя очки.
— «Что» да «что»... Да я отказываюсь заниматься в этом классе, — сказал мужичок, налегая на «о». — От-ка-зы-ва-юсь. Совсем... Больше не могу. Сил моих нету. Ведь вы не знаете, что оне сегодня вытворили? А? Отвернулся я... это... карту повесить, оборачиваюсь, а... это... никого нету. Что такое? А оне — под партами. Да-да! Под партами. Все. Спрятались. Ведь это ужас, Давыд Осипович! Ведь это издевательство над учителем. Слушать — не слушают. Орлов этот... Нечесов... Семечки грызут. Ну, выгнал я их, Орлова с Нечесовым. Это... А толку? Нету толку... Как хотите — освобождайте меня... Выговор кладите, а избавьте меня хотя бы от классного руководства.
— Кому же его дать?
— А это уж ваше дело, вы директор.
— Все-таки?
Мужичок, приостановившись, вдруг поглядел на меня пристально, как будто только что заметил.
— А вот молодому-то человеку и дайте. Он справится. У меня уж сил нету... У меня склероз.
Директор, как бы прислушиваясь к чему-то, помолчал.
— Владимир Иванович, как вы смотрите? Классное руководство в школе обязательно. Я бы его вам все равно дал... Впрочем, могу в другом... Вот шестой... Он еще хуже, — улыбнулся директор.
— Давайте шестой, — сказал я.
— Значит, из двух зол — большее? Нет-нет... К тому же в шестом у вас не будет часов, уроков. Что вы за классный руководитель без уроков в своем классе?.. Итак, решено... А Василий Трифоныч... Ну, что ж, Василий Трифоныч работает последний год. Можно пощадить, понять... Берите десятый «Г»... Примите личные дела, и, как говорится, с богом...
Директор вышел, схватив журнал, очевидно и так опоздал на свой урок. Я стоял с ощущением человека, которого вдруг неожиданно оглядели-обвертели со всех сторон, даже и в рот заглянули, а потом так же неожиданно оставили.
Василий Трифоныч тотчас как-то по-балетному зашагал в своих негнущихся валенках к желтому шкафу с наклейкой «Личные дела», покопался в нем и быстро вернулся, вручил грязноватую голубую папку с замусоленными тесемками, которые противно было взять в руки. На папке вместо нескольких зачеркнутых литер коряво и криво было начертано: «10-й «Г», причем единица в этой надписи обморочно валилась назад, ноль стоял с угрюмо отверстым ртом, а «Г» отчасти напоминало озадаченную змею.
— Ну, знаете, счастье мне, видно, привалило, — говорил Василий Трифоныч.
Он как-то преобразился, малиново сиял, не скрывал своей радости. Я же стоял у стола, не знал, то ли обидеться — нашли козла отпущения, то ли напустить на себя беспечность, сыграть в бывалого стажиста, которого ничем не напугаешь, не прошибешь: «Ну-ка, чего там у вас? Э-э... Пустяки. Справимся. Не таких видали...» Решил, последнее — лучше, по крайней мере внушительнее.
— Полтора года с ними, это... Маюсь, — продолжал Василий Трифоныч, — с девятого класса. Вот сами увидите, каковы. Это... Мерзавцы, лодыри, подлецы. Набрали тут всяких, абы кого... Наполняемость чтоб, это, была... И получается, не школа — ш а р а м ы г а. Так оне сами ее зовут. Ведь вот я сколько в школах работаю. Можно сказать, всю жизнь... Раньше-то какая шереэм была? Ну-ко? Взрослая. А ученики-то какие были? Мастера, начальники цехов сидят, пожилые люди, солидные. А теперь что? Это... Кого отовсюду выгонят, мы берем. Вот и получается штрафной батальон. Не бывали? Ну, дак в штрафном-то дисциплина военная, а здесь что? Кланяемся ученику: ходи, пожалуйста, учись, а он рожу набок: «Не охота!» Вот она — мо?лодежь... нынешняя, распущенная...
— Вы бы хоть не пугали меня. И так ноги дрожат, — наверное, не слишком любезно заметил я.
Василий Трифоныч посмотрел, покачал головой. Должно быть, и меня причислил к молодежи. Интересно, молодежь я или нет?
— А вот сами увидите... Зачем ругать? Кабы один этот класс был худой. А то ведь половина... Нет, спасибо вам только. Вы молодой. Оне вас хоть бояться будут (он сказал «боятьься»). А вы кроликов не держите?
— Кого??
— Кроликов... Это... А я, знаете, держу. — И вдруг улыбнулся старенькой круглоглазой и ушастой улыбкой. — Им, знаете, в корм надо серы добавлять. Серы. Это... Тогда у них вся шкурка высшим сортом идет. Я в журнал писал. Печатали... — Василий Трифоныч вдруг даже странно старчески расцвел, порозовел от скул до лысины.
Я принялся разбирать личные дела. Хотелось поскорее узнать, что за класс мне достался. Был он невелик — двадцать пять человек, — и это подействовало на меня успокаивающе: не сорок пять, как сплошь и рядом видишь за партами в дневной школе. Двадцать пять можно запомнить в течение двух уроков, быстро узнать биографии, профессии, привычки, — словом, все, что полагается знать классному руководителю. Так приблизительно думал я, выкладывая из папки на стол кучки справок, табелей и свидетельств, сцепленные канцелярскими скрепками. Класс оказался почти сплошь рабочий. Тогда я еще не уяснил, что понятие это весьма широкое: ведь, скажем, и сталевар и таксист — оба рабочие, однако разница есть, как есть она между продавцом и ткачихой с камвольного комбината. Разницу я понял позднее. А пока по личным делам числилось в «моем» классе пять работниц с камвольного, два подручных сталевара,
