— Иди-иди, иди сюда... Поговорим...
— Сейчас же вон! Да что это еще! — Открыл дверь и вытолкнул хулигана в коридор.
— Что-о?! Ты хвататься? За меня? А это видел? — заорал он, выхватывая откуда-то из рукава узкий блестящий нож, нечто вроде самодельного стилета. — Н-ну? Ну, иди сюда. Я тебе покажу, как хвататься...
Хищно ощерясь, покачиваясь, он стоял передо мной, низенький, плотный, потерявший человеческий облик, а я растерянно смотрел... нет, не боялся, мне просто было омерзительно противно, что я стою тут один перед этим подонком и никого словно бы не касается, что он оскорбляет меня, учителя, грозит ножом и что мне, учителю, остается делать: вступить с ним в бой, в драку, уподобляясь ему и теряя вместе с ним свое человеческое и учительское достоинство, или...
И тут я понял: нет, не один я, вовсе не один — сзади, в дверях, онемело стояли Алябьев, Кондратьев, Столяров, Чуркина, Задорина и еще кто-то.
Это длилось мгновение, и вдруг, отстранив меня, вперед решительно двинулась Чуркина.
— Куда! — крикнул я, хватая ее за кофту.
Но она только сильнее рванулась и, заслоняя меня, встав перед Орловым, спросила изменившимся, не своим даже, тихим голосом:
— Н-ну, ты... Ты уйдешь... отсюда?..
— Чи-то-о-о?
— Уйдешь?
И неожиданно и ловко, со страшным проворством и силой она пнула его так, что он повалился, а нож цвенькнул о стену.
И хотя Орлов вскочил, на него обрушился такой каскад пинков и тычков, что, подгоняемый им, едва не на четвереньках он покатился к лестнице, заорал и загремел вниз на площадку.
Я застал его там подбирающим выброшенную шапку. Орлов метнулся с лестницы и пропал.
Все это произошло в какую-нибудь минуту, так что я ничего не успел сообразить и когда вернулся от лестницы, Чуркина стояла все еще багровая.
— Только еще приди сюда, гад! — говорила она, оглядываясь. Увидела нож, подобрала и подала мне.
Нас окружили ребята, выскочившие на шум из других классов. Холодно взирала величавая Инесса Львовна, качала головой и как бы утверждала что-то вынесенное уже давно... А, пусть.
Мы пошли в класс, не отвечая на вопросы, под восторженный галдеж.
— Тоня-то!
— Вот это Тоня!..
— Ка-ак двинет ему!
— А вы ножик-то в милицию отдайте. Или Павлу Андреевичу.
— Вещественное доказательство.
— Теперь ему будет...
А через день после столкновения меня вызвал Давыд Осипович.
Он сидел в своем новом кабинете, в новом глубоком кресле, маленький, властный, и его проницательные очки были уставлены мне в переносицу.
— Ну-с! — сказал он, указывая на стул. — Расскажите, что случилось... Впрочем, все ясно, все известно...
Я молчал. Раз известно, что я должен объяснять?
— Вот результат, — продолжал Давыд Осипович. — Выбитые стекла... Милиция... Слава — на весь район. Теперь к нам боятся идти... Везде разговоры. Говорят, в сорок первой уже учителей убивают. Что в ней никакой дисциплины... Анархия. Развал... Кто же был прав?
— Прав был я. Считаю, что прав до сих пор. Если бы Орлов учился... Он приходил сюда творить зло. И мы воспротивились злу, раз вы не можете найти средство и силу обуздать кучку подонков.
— Итак, вы считаете себя правым?
— Да. И я буду бороться с этим отребьем. Сам. Восстановлю класс. Создам дружину. И всех, кто учиняет здесь безнаказанные дебоши, мы отвадим от школы.
— Что ж! Вы будете сами участвовать в драках? — иронически спросил он.
— Если понадобится. Закон предусматривает необходимую оборону...
— Ох, Владимир Иваныч. Вам бы — прокурором!
— Тогда, если позволите, вам бы — адвокатом.
Директор, должно быть, рассердился. И я понимаю, не так, не так надо с ним говорить. Но что поделаешь, я тоже человек, и у меня есть нервы, как теперь любят говорить, — эмоции...
— Владимир Иваныч! Уясните, пожалуйста, мою точку зрения. Уясните, — раздельно сказал Давыд Осипович. — Вы не поняли ее в прошлый раз — постарайтесь понять теперь. Я считаю — неисправимых людей нет. Учеников, молодежи — тем более. Всех можно и нужно воспитывать, избавлять от вредных привычек, приобщать к труду. Вы согласны? Как умный человек, вы не можете со мной не согласиться. (Вот и возрази после такой тирады!) Итак. Кто же должен воспитывать? Должны в первую очередь мы, учителя. А что делаете вы? Выкидываете ученика за дверь. Устраиваете схватки в коридоре. Вы тем самым поощряете хулиганские поступки... Поножовщину, Владимир Иваныч! Вы работаете в моей школе. И раз так, должны следовать тому, что? вам предписывает администрация.
Давыд Осипович снял очки и снова надел. Такое я видел в первый раз.
— Можно ответить по пунктам? — спросил я, собираясь с духом, и, приняв молчание директора за согласие, сказал: — Если можно воспитать всех, то кто такие рецидивисты? Это — первое. Я выбросил, говоря вашими словами, не ученика, а хулигана, который не понимает, не желает понимать слова. Орлова обезвредила, так сказать, моя ученица, рискуя получить удар вот этим. — Я положил на стол нож. — И последнее: я работаю не в вашей, а в государственной школе и буду подчиняться велению своей совести прежде всего. Совесть же моя говорит: хулиган — это, если хотите, враг, враг злобный и подлый, и с ним надо бороться самым решительным образом.
— Вступая в потасовки?
— Если понадобится. Но лучше всего создать комсомольскую дружину, наладить дежурства и сделать так, чтоб любой дебошир обходил школу за километр!
— Но вы же знаете, что в ШРМ нет комсомольских организаций. По уставу. Наша обязанность — учить и учиться. Что же вы, вместо уроков будете дежурить под окнами?
— И плохо, что нет. И стоит создать внеуставную комсомольскую организацию. В иных школах они есть... А поначалу, возможно, подежурим под окнами.
Мы долго говорили с Давыдом Осиповичем. Мы разошлись, не слишком довольные друг другом. Но что было делать? Мы по-разному смотрели на эти вещи, и нам трудно было найти общее. Может быть, и я не был во всем прав, может быть, еще стоило возиться с Орловым. Как бы то ни было, нападения на школу прекратились... Говорили, что открылись катки и хулиганы перекочевали туда, или в самом деле помог решительный шаг Чуркиной. Прошел месяц, стояла уже глубокая морозная зима, и понемногу все успокоилось. Успокоился и я, забыл, кажется, индийскую пословицу, которую помнил всегда и которая говорит, что поверивший врагу подобен заснувшему на вершине дерева: он проснется, упав.
Я ЛЮБЛЮ ВАС, ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ
Жизнь без любви — что год без весны.
