будто не имевший отношения к делу, по которому приехали сюда ребята с Иваном Никитичем.
— Море на месте? — весело спрашивал глуховатый голос.
— Море на месте.. — просто отвечал старик.
— И берег?
— И берег на месте… А живем, как суслики, в норах.
К большому огорчению ребят, с частотой стреляющего пулемета затрещала пишущая машинка, и теперь они могли улавливать из разговора только то, что было сказано в короткие секунды, на которые затихала машинка.
Человек, которого подстриженная женщина называла Александром Пахомовичем, говорил коротко, отрывисто:
— Понятно. Большая беда. Трудно… Нельзя, нельзя!
Это «нельзя, нельзя» обеспокоило ребят: а что, если этот человек, секретарь райкома, не сможет помочь деду?
Снова заговорил Опенкин:
— Нужда не свой брат. За всех потерпели. Без вашей помощи, товарищ, трудно вылезти из-под земли.
Миша уловил, что голос Ивана Никитича звучал так же сдержанно, тихо, как он звучал, когда старик разговаривал на посадочной станции с главным кондуктором.
После того как на слова Ивана Никитича о том, что «без вашей помощи нам не вылезти из-под земли», секретарь райкома заявил: «Не во мне одном дело», ребята подумали — с тревогой, что им, наверное, придётся ехать за коровами в другое место.
— Миша, я пойду сейчас туда и скажу: «Дедушка, поедем в другой район», — проговорил Гаврик.
— Не спеши. Думаешь, дедушка не знает, когда надо уходить?
— Попросите ко мне председателя райисполкома и зава райзо. Нет, не надо. Я сам! — послышался за дверью голос и стук отодвигаемого стула.
Дверь открылась. Через порог переступил тяжелый человек в суконной косоворотке, в начищенных сапогах. Щеки его и большая голова были начисто выбриты. На конце округлого носа сидели очки в черной оправе. Через них-то покосился он на Мишу, на Гаврика и пошел грузноватой походкой направо.
Ребята видели, как он вышел из коридора на площадку застекленной веранды и стал по деревянной лестнице спускаться на первый этаж.
Нетерпеливый Гаврик снова попытался было убедить Мишу, что надо, воспользовавшись моментом, хотя бы взглянуть на Ивана Никитича… Но опять приоткрылась та самая дверь, из которой минуту назад вышел секретарь райкома. На этот раз из-за двери высунулась седая голова самого Ивана Никитича.
Ребята, обрадовавшись, поднялись со скамьи и смотрели на деда так, как будто они не видели его целую неделю.
— Михайло, Гаврик, — твердо заговорил старый плотник, — дело наше не легкое, и сразу его не сделаешь. Не обязательно ждать тут. Можете выйти и во двор, сходить в Дом колхозника, но далеко уходить нельзя…
Миша и Гаврик хотели по глазам Ивана Никитича угадать, что у него на сердце, но глаза старого плотника были строгими.
— Самовольно, говорю, не отлучаться, — добавил он и закрыл дверь.
Миша и Гаврик озадаченно зашагали к выходу.
На площадке веранды они столкнулись с возвращающимся секретарем райкома. Пронзительно глядя через очки на ребят, он догадливо усмехнулся.
— Ну что ж, правильно… Сидеть там и старому скучно, а таким, как вы, особенно. Вы ж гости… Сад осмотрите, на школу поглядите… Потом дома расскажете, что хорошо, а что плохо…
И он, уходя, указательным пальцем дал понять, что Мише и Гаврику надо здесь чего-то подождать.
Минуту спустя после того, как бритая голова и покатые плечи секретаря скрылись за дверью, к ребятам подошла уже знакомая им молодая женщина с подстриженными волосами и, сказав поднимающимся по лестнице двум мужчинам, что Александр Пахомович их ждет, вручила ребятам записочку.
Записку они прочитали при входе в сад, который находился в нескольких десятках шагов от райкома. В ней было напечатано:
«Ленинская, 38, столовая Райторга.
Отпускайте за наш счет этим двум представителям завтрак и обед».
Слово «этим» было зачеркнуто красным карандашом, и тем же карандашом в конце записки была выведена заглавная буква «Д» с изогнутым хвостом.
Взрослым, написавшим эту записку, все казалось простым, ясным: адрес указан, — надо итти и завтракать, причем завтракать бесплатно. Но для Миши и Гаврика все было значительно сложней, и обсудить свое положение они решили с толком и неторопливо.
В саду, на широкой аллее, обсыпанной ржавыми, желтыми листьями, под тихим солнцем стояла светло-зеленая скамейка. В другое время их могло многое заинтересовать в этом саду. Сколько гектаров он занимает? Почему ясеней больше, чем кленов? И почему акации, как высокий густой забор, охватывают сад с севера на юг? Не ускользнуло бы от их любознательного взора, что клены уже подернулись желтым пламенем, а на развесистых колючих ветках акаций все еще шелестит зеленая листва…
Но ребята лишь мимоходом безучастно осмотрели сад и сейчас же уселись на скамейку и стали рассуждать.
— Напечатала она… — сказал Гаврик.
— Она. А зачеркнул «этим» и написал «Д» секретарь райкома, — говорил Миша, держа перед собой развернутую записку так, чтобы мог читать ее и Гаврик.
— «Отпускайте двум представителям… завтрак и обед за наш счет», — перечитывал Гаврик. — А почему про деда забыли? — удивляясь, ткнул он пальцем в записку.
— Не забыли бы про главное, зачем приехали, — сказал Миша, задумчиво глядя в сторону.
Стараясь правильно понять мысли товарища, Гаврик сказал:
— Миша, мы, конечное дело, завтракать не будем.
Миша угрюмо посапывал, и Гаврику, присматривающемуся к его посоловевшим глазам, никак не удавалось понять, согласен ли с ним товарищ.
— Миша, там и завтрак, небось, такой: зачерпнул ложку, ткнул вилкой и берись за шапку.
Миша неожиданно поднялся. Поднялся и Гаврик, но Миша посоветовал ему посидеть, подождать, пока он сходит в райком и послушает, чтобы правильно понять, хороши или плохи дела Ивана Никитича.
— А почему не вместе? — спросил Гаврик.
— Вместе заметней. Еще натолкнемся на секретаря. Спросит: «Позавтракали?» Придется соврать.
— Он и одного спросит.
Миша подумал:
— Может. И все-таки вранья будет вдвое меньше… Я вернусь — ты пойдешь. Так и будем связь держать с дедом.
— Тогда действуй, — охотно согласился Гаврик, и действительно с этой минуты они начали неустанно действовать.
Возвращался из райкома Миша и говорил:
— Секретарь райкома с кем-то спорит. Говорит: «На одного не взваливай. То, — говорит, — что ты думаешь, я должен знать… Но не мешает и тебе знать, что думает район, что думает область… Большевики, — говорит, — должны видеть дальше…» И еще что-то. Так эта стриженая как начнет на машинке: хлоп-хлоп-хлоп, хлоп-хлоп-хлоп! — и все пропало.
Убегая в райком, Гаврик уверял Мишу:
— У меня, Миша, уши чутки, как у совы, и ты надейся — ни слова не пропущу, не горюй!
Но, возвращаясь на скамейку, Гаврик тоже приносил с собой отрывочные, неясные сведения.
— Секретарь райкома выходил на порог. Сердитый. Двое хотели к нему с делом. Посмотрел на них через очки и говорит: «Сами, сами проводите совещание. Захотите о чем спросить — звоните. А я сейчас
